По Леви-Строссу в «горячих культурах» воспоминания народов обращаются к мифическому, а не историческому времени, т.к. только мифическое время есть время становления. А историческое время – лишь время продолжения уже начатого и ставшего.
Однако, то, что мы здесь рассматриваем охватывает одновременно и миф, и историю. Вообще, прошлое всегда есть миф совершенно независимо от того, фиктивно оно или действительно.
Классический пример перехода опыта в воспоминание и ипревращения истории в миф – предание об Исходе евреев из Египта.
Миф – это история, рассказанная для того, чтобы понять свое место в мире. Это истина высшего порядка, которая не просто соответствует действительности, но и претендует на нормативность и обладает формирующей силой. Миф это обращение к прошлому, которое проливает оттуда свет на настоящее и будущее, или показывает явления настоящего в свете истории. Отсюда так называемая «обосновывающая» функция мифа. Такую функцию выполнял в Египте миф об Озирисе, в Риме – рассказ о Трое. С этой функцией обычно связывают религию, которой приписывается также функция создания «несовременности».
Это значит, что только значимое прошлое вспоминается и, наоборот, только вспомненное прошлое становится значимым. Само вспоминание есть акт семиотизации.
Другая функция мифа является «контрпрезентной». Она связана с ощущением недостатков в настоящем и настаивает на воспоминании о прошлом, которое приобретает нередко героический характер. Отсюда – многомерность человеческой жизни, обращенность вперед и назад. Она существует как раз благодаря культурной памяти.
Потребности повседневной жизни требуют координации и коммуникации, и тем самым – создания современности. Но в западном мире, с отмиранием религии происходит переход к «одномерности» (по Г.Маркузе) и, следовательно, потеря культурной памяти, которая сопровождала человечество все время на пути эволюции. Ибо порождение несовременности и отсюда возможность жить сразу в двух временных пластах принадлежит к универсальным функциям культурной памяти, т.е. культуры, как памяти.
Вообще одномерность свойство не только современного мира, это более общее свойство повседневности. Поскольку требования повседневности делят мир на передний и задний планы. Поиск причин и принципиальных решений в ней невозможны и не грают никакой роли. Задний план образуется как раз вытесненными туда перспективами и сохраняются в культурной памяти. Поэтому культурная память и формы ее объективации неуместны в повседневной жизни. Культура в этом смысле противоположна повседневности.
Письменная культура и канон.
Итак, как показал М. Хальбвакс, прошлое не возникает само собой, а является результатом культурного конструирования и изображения. Оно руководимо специфическими мотивами, ожиданиями и целями и сформировано референциальными рамками современности. Важным моментом является социальная функция преемственности, выполняемая фиктивным воссозданием прошлого.
Теперь попробуем ответить на вопрос, как происходит культурное воспроизводство, или, другими словами, как эта преемственность выстраивается в ходе культурной практики при смене поколений, поскольку культурная память не передается генетически. Принято считать, что это задача культурной мнемотехники, которая обеспечивает культурную преемственность и идентичность.
Как отдельный человек за счет своей памяти сохраняет свою личность, так и группа сохраняет групповую идентичность только с помощью памяти, которая, правда, не имеет физиологической основы. В ее качестве выступает культура – в виде комплекса знаний, объективированного в символических формах (мифах, песнях, законах, искусстве, даже дорогах или целых территориях).
Изначально, в бесписьменном обществе, культурная память распространяется в формах воспоминания, принадлежащих празднику или обряду. Сама суть обряда в виде обязательной неизменности и повторяемости при отправлении обряда гарантирует точную передачу информации. Отсюда, кстати, следует идея в древнем обществе о круговращении времен.
В дальнейшем, по мере того, как развивается письменная традиция, смысл постепенно перемещается из обряда в текст. Хотя вполне уместен вопрос о надежности сохранения начальной информации и смысла, вложенных в письменный текст по сравнению с обрядовой формой хранения. Ведь смысл живет благодаря распространению. А будучи вложенным однажды в текст, смысл может исчезнуть вместе с ним на долгое время или даже навсегда. Конечно, и смысл обряда может быть забыт, но в этом случае на его месте появится новый смысл. Если исчезнет текст, то уже ничем не поможешь.
Известно, что письмо развилось в Месопотамии из праформ в контексте повседневной, а не ритуальной коммуникации. Поэтому оно было включено в область функционирования культурной памяти позже – лишь по мере постепенного роста нормативных и формирующих текстов. Эта литература образует «поток традиции» (Лео Оппенгеймер), включающий в себя тексты, предназначенные для повторного применения.
Важнейшую роль в формировании этого потока, его границ и центров играет школа писцов. Именно она занимается перепиской, распространением и архивированием текстов. Тем самым они способствуют сохранению и продолжению нормативных и формирующих смыслов, заключенных в текстах. Месопотамский «дом табличек» и египетский «дом жизни» были носителями такой, опирающейся на в основном на тексты культурной памяти.
С появлением классиков изменяется временнОе осмысление и восприятие культуры. Появляется различение прошлого и настоящего, поскольку прошлое есть время классиков. Это именно историческое прошлое, удаленность которого от современности постоянно растет. Классическим текст становится тогда, когда делается образцом для варьирующих его текстов, т.е. становится объектом для подражания. Как Гомер для Вергилия, Вергилий для Мильтона и т.д.
Наиболее ранние известные формы историографии, связанной с прошлым, появились в Месопотамии в I тысячелетии до н.э.и затрагивали они юридические, хозяйственные и организационные темы. Таблички с текстами сладировались в хранилищах. Вокруг этих хранилищ, а также школ складываются библиотеки и культура книги, но основу культурной преемственности по-прежнему составляют праздники и обряды.
Окончательный переход от обрядовой традиции к письменной происходит лишь с появлением канона. Исходным пунктом для комментаторских культур становится не просто священный, но канонический текст, требующий истолкования. Решающим отличием канонического текста от «потока традиции» является то, что первые не могут быть дописаны, они требуют дословной передачи. А, скажем, просто священные тексты имеются и вне канонических традиций. Например, Веды или египетская Книга мертвых. Священный текст требует не толкования, а рецитации в сохраняемой обрядом форме и с соблюдением обрядовых предписаний относительно места, времени, чистоты и проч.
Напротив, канонический текст воплощает нормативные и формирующие нормы общества. Они требуют воплощения в жизнь, а для этого требуется толкование, а не рецитация. Поэтому общение с каноническим текстом требует присутствия третьего – интерпретатора, который раскрывает читателю или слушателю те нормативные импульсы, которые заключены в тексте.
Человеческая история знает только два независимых канона: еврейская Библия и буддистская Трипитана (К. Кольпе, 1987). Формирование остальных известных канонов: греческих классиков, христианской Библии и Корана, джайнского канона и конфуцианского и даосийсского корпуса на Востоке связано с этими двумя первоначальными импульсами. Вокруг всех этих процессов тут же возникает обильная толковательная литература, которая тут же канонизируется. Так культурная память структурируется в каноны первого, второго, а иногда и третьего порядка.
А в качестве толкователей, принадлежащих сразу к высшим кастам общества и выполняющих роль независимых духовных вождей, появляются раввин, шейх и мулла, брахман, греческий филолог и т.д.
Именно к этому времени, т.е. переходу от обрядового повторения к опирающемуся на текст толкованию относится известное высказывание К.Ясперса об «осевом времени».
Понятие канона весьма важно для дальнейших рассуждений о механизмах и средствах культурной преемственности, поэтому нужно о нем поговорить подробнее.
Под каноном понимается такая форма традиции, в которой ничего нельзя добавить, убавить или изменить. Само слово «канон» происходит от греческого – прямой шест, трость, линейка, которое в свою очередь восходит к ивритскому, арамейскому, вавилонско-ассирийскому и наконец к шумерскому gin – род тростника, походящего для изготовления прямых шестов и палок. Отправляясь от этого конкретного смысла, слово приобрело разнообразные значения: критерий, модель, образец, правило, норма, список, перечень.
Понятие формулы канона также пришло с Востока, но не из сферы культа, а из области права. Во всяком случае, наиболее древние свидетельства ее употребления связаны с верностью следования законам и договорным обязательствам в кодексе Хаммурапи и в хеттских текстах. Поэтому канон можно определить и как перенос обязательности и верного следования из сферы права на область письменной традиции. Поэтому обряд и право одинаково задают человеческой деятельности строгие рамки предписанного.
В середине V в. до н.э. греческий скульптор Поликлет составил учебник под названием «Канон», в котором были представлены меры идеальных пропорций человеческого тела. Согласно позднейшему преданию, он создал и статую с тем названием и значением. Примерно в это же время Демокрит опубликовал произведение под тем же названием, а позже то же сделал Эпикур. Речь там идет о мериле надежного знания, о критериях различения истинного и ложного. У Еврипида встречается слово «канон», как критерий различения морально верного и неверного. А в музыкальном учении пифагорейцев «гармонический канон» означает устройство для измерения звуковых интервалов по длине струны. Наконец, в эпоху римской империи каноном называли астрономические таблицы, на которых основывалось исчисление времени. Сюда же относится «царский канон» - список царских имен, начиная с Навуходоносора. Кстати, в английском и французском языках это словоупотребление сохранилось до сих пор.
В дальнейшем в понятии «канона» на греческо-римскую культуру наложилась иудео-христианская, и обе слились в нерасторжимое единство, заострив исходный потенциал понятия.
Повторение и варьирование
Главное отличие между обрядовой и текстовой традицией состоит в том, что первая основана на повторении, исключающем варьирование, а последняя это варьирование наоборот поощряет. Это относится не собственно к тексту, а к содержащейся в нем информации. В мире устного предания ранг певца, доходивший иногда до княжеского, определяется исключительно объемом его знания – знает ли он 7, 20 или 300 историй. И здесь без повторения оборвался бы процесс предания. Новизна означает забвение. Поэтому повторение здесь является структурной необходимостью.
Проблема различия между сохранением знания и личностью певца была замечена довольно рано - уже в Древнем Египте в самом начале развития письменной культуры. Жалоба на писательские сложности в поиске новых слов и изречений прозвучала еще в песне поэта Среднего царства. Уже тогда стало понятно и было сформулировано, что от барда публика ждет известного, а от автора – неизвестного.
Но только в Греции сформировалась литература, развивавшая принципы новизны, которая в итоге и стала средством систематической эволюции идей и появления нового.
Сама по себе письменность не является залогом преемственности. Напротив: она несет в себе риск устаревания и забвения, которые незнакомы устному преданию. В рамках письменной культуры культурная память организуется в первую очередь как занятие обосновывающимися текстами: толкование, изучение и критика. Священные тексты не являются обосновывающими, поскольку они не открыты для продолжения и относятся к области обрядового повторения.
Принцип канона отнюдь не стал последним в возможном развитии письменной культуры. Наша рефлексия об этих процессах была бы невозможна, если бы мы по- прежнему мыслили и писали в рамках канона. Принцип канона давно уступил место другим формам организации культурной памяти, вызванным к жизни Просвещением, рационализмом и историзмом. Тем самым текучими стали и границы культурного воспоминания.
В дальнейшем против историзма были выставлены три позиции, к которым, в частности, относятся герменевтика Г.-Г. Гадамера и проект «демифологизации» Р. Бультмана. Идея «безоценочной науки» Макса Вебера оказалась глубоко проблематичной. Сюда же относится и стирание границы между памятью и историей, отмеченное Хальбваксом. Затем ХХ век пережил разные формы возвращения к канону: политические (национал-социализм и марксизм-ленинизм), религиозный фундаментализм и светская анти-идентичность (феминизм). Таким образом, мы постоянно находимся в русле утверждения нормативных и формирующих ценностей.