Кто из нас, проходя по белому лабиринту улиц и маленьких площадей арабского квартала Альбаисина, не вспоминал иногда слова, написанные Хуаном Рамон Хименесом, который прочувствовал Гранаду как невыразимый восточный сон? С осени средних веков и до наших дней, редкий путешественник, посетивший город рек Дарро и Хениль, не отдал дань панораме, открывающейся с собора Св. Николая. Напротив квадратных крепостных башен этого великолепного сокровища испаномусульманского искусства, которым является Альгамбра, время проходит дольше и приятнее, чем в любом другом месте Испании. И сумерки постоянно необычного цвета, кажется, не заканчиваются никогда, продлевая нереальность города, иллюзию возможности наслаждаться ночами, равными, если не лучшими, любой из тысячи и одной ночи «Шахерезады».

Если оставить в стороне обычные жилые кварталы и улицы, то Гранада – это город для прогулки и фантазии, город тишайших садов и уголков для отдыха и сна. Воспоминания о блеске королевства Назари и очевидность его разрушения составляют её часть так же неотделимо как замки и вязы, которые заполняют кастильские поля Антонио Мачадо. Нищета и слава, наслаждения, которые воображали испаномусульманские поэты, и политические интриги двора, суета бродячих торговцев и водоносов, пение муэдзинов, очарование рассказчиков сказок, жалобы нищих, растянувшихся на земле, или зазывные крики курильщиков... Все это, пережитое и услышанное в этом месте, путешественник может увидеть своими глазами с башен Альгамбры. А также прославленный церемониал, который увидел и описал Эрнан Перес дель Пульгар по заданию Карла V – с целью рассказать о событиях легенды о гранадских сражениях Большого Капитана.

А кому-то вспомнились бы события, произошедшие далеко отсюда, в дни Неаполитанского королевства, о которых Перес Пульгар дал только краткое замечание, поскольку «я осмеливаюсь написать только о тех, кого сам видел». Путешественник узнаёт этот голос старого бойца, который возвращается в прошлое. Это голос Берналя Диас дель Кастильо, воскресившего голоса окровавленных солдат Эрнана Кортеса в Мексике. Как автор «Истинной истории завоевания Новой Испании», он утверждает, что «то, что содержится в этой книге - истинно, так как я был свидетелем всех сражений и схваток этой войны». Перес Пульгар был свидетелем и участником эпопеи – в пыли, в поту и в железе – о которой он рассказывает в «Краткой части подвигов отлично известного Большого Капитана». Вместе с Гонсало де Кордоба он ехал верхом в направлении Гранады и через копья бойцов он увидел «жизнь города» той же ночью, когда приказали поджечь ворота Бибатаубина.

Мы уже не можем увидеть эти сгоревшие ворота, но от мусульманского города остался его жар, который дает жизнь пеплу  источников и дворцов, в воздухе ночи, которая продолжает пахнуть цветами апельсиновых деревьев, завезенных арабами, и в словах средневековых хроникеров, которые рассказывают нам о городе, к загадке которого стремились последователи Романтизма в XIX веке.

Для Шатобриана Гранада была образом, увиденным во снах, а для Вашингтона Ирвинга - пустым пространством каменного театра, где забальзамирован потерянный город придворных Назарии, вымысел теней, рожденных из руин, сказок и легенд о принцессах, таких же недоступных как статуи под землей, о чернокнижниках и каббалистах, сопровождавших короля Боабдиля в его прогулках по залам беспорядочной и грязной Альгамбры.

Так же как и Венеция, Гранада долгое время была местом, спавшим в своём внутреннем романтизме, пергаментом, порванном и отшлифованном словами аристократической хандры. Спокойная и тонкая, коронованная вечной гирляндой снегов и роз, здесь она ковала мечи своих мавританских героев либерального писателя Мартинеса де ла Роса, переживала скандальные юношеские годы безвременно умершего Ганивета, поэта сумбурной и глубокой философии и грустной ностальгической тонкости поколения 98. В Гранаде прошла большая часть жизни Федерико Гарсия Лорки, который однажды, гуляя по ночным переулкам, услышал медноголосую цыганскую песню. И в Гранаде, в восточной Гранаде, живущий в уединении в загородном доме в  Антекеруеле, Мануэль де Фалья искал тишину и время, истощенное напором его музыки, его единственным пристрастием, его единственной уступкой смерти.

Итальянский блеск

Но если, одурманенный Альгамброй, путешественник думает, что Гранада это только рассказ об упадке, и, продолжая моду Романтизма, оплакивает разрушение Боабдиль эль Чико, потому что его мир был слишком красивым и блестящим, но слабым как пламя свечи, то он покинет эту маленькую андалузскую драгоценность, не заметив одно из её самых красивых лиц. Потому что город двух рек - Дарро и Хениль - сохранил внутри себя многообразные традиции, и одна из них составлена чередованием огня и тени, света и полумрака Возрождения. И хотя как и Севилья, Гранада никогда не была городом на берегу моря или большой реки, в течение XVI века она была наполнена беспокойными людьми, которые уезжали в дальние края и возвращались с несметными богатствами. В этих путешествиях они встречались с богачами и церковниками, которые соперничали в демонстрации своего культурного богатства и изображали меценатов,  просвещающих Италию блеском работ Донателло, Рафаэля или Микеланджело.

Два аристократа символизируют всё совершенство ренессансной традиции, которая вошла в Гранаду вслед за приходом Католических Королей, это – Иньиго Хуртадо де Мендоса, второй граф Тендилья и первый маркиз Мондехар, и его сын, дипломат и поэт Диего Хуртадо де Мендоса. Граф Тендилья был своеобразным мостом между средневековым рыцарем и ренессансным дворянином - благородным, гордым, воинственным и культурным. Влюбленный в итальянскую архитектуру покровитель великого итальянского гуманиста Педро Мартир де Англериа, он был верным подданным Католических Королей, будучи послом в Риме и участвуя в штурме Гранады. Затем он стал Алькайдом Альгамбры и Генеральным капитаном королевства, только что отнятого у  султана Назари. Граф подавил мавританское восстание против насильственного обращения в христианство, инициированного кардиналом Сиснеросом, и принес с собой в Гранаду дыхание Европы.

Гуманистом, воплотившим в себе сложный ренессансный идеал, показанный Кастильоне в «Придворном», смакующем утонченность Венеции, Болоньи, Падуи или Рима, применявшим то меч, то перо и собравшем одну из лучших библиотек Испании пятисотых годов, был сын Тендильи Диего Хуртадо де Мендоса. Он проводил свою жизнь между посольствами, книгами и сражениями, представляя и защищая имперские идеи, которые уже не соответствовали принятым в Европе, разделенной религиозными конфликтами. Он писал стихотворения, посвященные идеалу petrarquista - Марине де Арагон, женщине, портрет которой он заказал в Венеции Тициану:

Не из-за надменности пустой и из-за памяти

о тебе, не для того, чтоб огласить о горе,

что тебя я не увижу боле,

а только чтобы наслаждаться твоим взором.

Между итальянскими путешествиями отца в конце XV века и смертью сына в 1575 г., они жили в годы блеска, надежд и разочарований испанского Возрождения. Эта эпоха была благоприятной для них обоих, так как они переживали время, когда Испания вглядывалась в Европу и входила в нее. Для немалого числа военных, дипломатов и аристократов XVI века Италия, которая жила в тени имперских армий, не сводилась ни к джокондовой улыбке вечно ищущего приключений и плутоватого Неаполя, изумительно показанного в «Жизни испанского солдата Мигеля Кастро, описанной им же самим», ни к сутенерствующему Риму, изображенному в «Андалусийской пышности» Франсиска Деликадо, безжалостно разоблачившего всю безнравственность Вечного Города через показ жизни сводницы и испанской проститутки, выдающейся ученицы Селестины. Театр и школа хорошего вкуса той эпохи, где трактаты изучают спокойствие и гармонию форм и где творец и гуманист являются центрами вселенной, Италия Возрождения была сентиментальным, интеллектуальным и художественным воспитателем блестящего поколения испанцев XVI века.

Так, в Италию в свите нашего Иньиго Хуртадо Мендосы прибыл Лоренцо Васкес, который привнес затем первое ренессансное дуновение в испанскую архитектуру, воплощенное им во дворцах герцогов Мединасели и Инфантадо в Гвадалахаре и в Колледже Санта-Круса в Вальядолиде. Целые внутренние дворы с их колоннами и капителями и дворцовыми порталами импортировались из Италии, что можно видеть  во дворце Калахорра в Гранаде или в доме Пилатос в Севилье. Из Италии, магнитного полюса знатоков и меценатов, привозились первые ренессансные надгробия: на могилу могущественного кардинала Педро Гонсалес де Медоза в соборе Толедо, на могилу Педро Энрикеса и сеньоры Каталины де Рибера, возведенных в Генуе для картезианского монастыря Куэвас в Севилье, или для могилы наместника Неаполя, Рамона Фольч Кардона, работы неаполитанца Джованни де Нола, которая и сегодня не прекращает изумлять посетителей приходской церкви Бельпуиг в Лериде. Маркиз Модехар поручил скульптору Доменико Фанселье изготовление надгробия для могилы его брата, архиепископа Севильи и второго кардинала Мендосы, памятник, изготовленный в Генуе в 1509 году и установленный в соборе Севильи на следующий год, под надзором самого художника. И именно из Италии пришел тот экспрессивный язык, который запечатлели в своих работах хроникеры имперской эпохи с помощью камня, алебастра, мрамора и древесины.

Трудно перечислить всех прекрасных испанских скульпторов первой половины XVI века, этого времени оптимизма и идеалов классицизма: Диего де Силое, Хуан де Вальмаседа, Дамиант Формент, Хуан де Молинас, Гаспар де Бесерра, Васко де ла Сарса, Бартоломе Ордонес... И, конечно, маньерист Алонсо де Берругете, автор худощавых, нервных и продолговатых пророков, которые, кажется, кричат прямо в небеса, вопрошая, кто вырвал их из себя самих. Это также, не менее удивительный Хуан де Хуни, исследователь внутренней экспрессии и боли перед смертью и, благодаря своему стилю интенсивной патетичности выражений и тщательности в отделке нарядов, предвестнику богатой кастильской скульптуры XVII в.

Известно, что, когда в садах и дворцах Альгамбры Педро Мартир де Англериа преподавал молодому Диего Хуртадо де Мендоса латинский и греческий языки, грамматику и риторику, т.е. искусство красноречиво писать и говорить, убеждаться и убеждать в античных традициях, деятелями Возрождения в Кастилии замышлялась в Гранаде новая художественная лексика, дающая возможность изображать час смерти, как час истины. Они делали это, осуществляя отделку и украшение траурного ансамбля королевской готической часовни, начатого Католическими Королями и законченного при правлении Карла V, который замыслил построить в смежном соборе будущий пантеон своей династии, для украшения которого были вызваны архитекторы, кузнецы, ювелиры и, разумеется, скульпторы.

Первый и главный из них, Доменико Фансельи, художник родом из Генуи,  раскрыл свой утонченный декоративный вкус и превосходную технику при создании надгробия принца Хуана в монастыре Святого Томаса Авилы. Для королевской часовни он изготовил из каррарского мрамора надгробие Католических Королей, наполненное спокойствием и идеализмом.

Бартоломе Ордоньез, уроженец Бургоса, который жил в Неаполе, Барселоне и Генуе, закончил траурный ансамбль, вырезав надгробие Филиппа и Хуаны. Этот памятник должен был дополнять памятник Изабелле и Фернандо, который обязался изготовить Фанселли, но он оставил его незаконченным после того, как скончался в 1519 г. Ордоньез, который избегал работать не с мрамором, специально перенёс свою мастерскую в Каррару и умер, едва закончив этот сказочный памятник. Ему не хватило совсем немного времени для того, чтобы его пуризм и чудесная техника моделирования, бывшая визуальным эквивалентом хорошо отшлифованной и чистой прозы, могла быть по достоинству оцененной его современниками.

Вызванные богатой знатью и церковнослужителями или с намерением получить какой-нибудь королевский заказ, в Гранаду тогда прибывали художники, имена которых и сегодня все еще отражают ренессансный толчок городу, который был создан и реконструирован под присмотром его завоевателей. По Гранаде прошел лихорадочный Пьетро Торрихиано перед тем, как отправиться в Севилью в 1522 г., где оставил нам своего удивительного Св. Иеронима. Двери ризницы королевской часовни делал Якобо Флорентино в то же самое время, когда он сотрудничал с одним из наиболее символических архитектурных и скульптурных ансамблей гранадского и полуостровного Возрождения – с монастырем Св. Иеронима. И в той же королевской часовне для  украшения её главного алтаря Фелипе Вигарни вырезал из дерева сцены завоеваний христиан и насильственного крещения мусульман.

Жилище императора

Исторические хроники сообщают нам, что халиф аль Мамун, основатель Багдада, хотел, чтобы планировка города была аллегорией и обобщением всего мира. Так же  и Гранада, спроектированная как пантеон Королей и образец города Империи, объединённые в глазах Карла V, должен был быть построен как символ гражданского и христианского идеала Возрождения. XVI век был веком евангелизации и строительства: муниципалитет, монастыри, церкви, площади, больницы, дворцы, университет... Время архитекторов и каменщиков, эпоха Карла V создала в Гранаде блестящий ренессансный образ посреди многочисленных еще построек королевства Назари. Их разрыв с готическим прошлым мудехаров Католических Королей остался в чертеже собора и в прекрасных примерах итальянского стиля, появившихся в течение их царствования: Апелляционный суд, Королевская Больница, Лонжа, Архиепископский Дворец, Больница Сан-Хуана, церковь Святой Анны, дворцы Кастрил и Пизы...

Превосходным переводчиком этой утопии духа, который поднимает волну цезаризма вслед за пребыванием в Гранаде Карла V, был Диего де Силое, архитектор и скульптор из Бургоса, который после возвращения из Неаполя оставил в своём родном городе тонкие образцы его практики: Золотая Лестница собора и могила епископа Акуньи. Для Мендосы Гранада была его творческим сердцем, его центром. В 1528 г. он берется за работу над траурной часовней Большого Капитана в монастыре Св. Иеронима. Но это его самое честолюбивое начинание осталось только в величественном соборе, где он сохранил готическую планировку, на которой хотел воспроизвести  ренессансный храм. Позднее он строил так же в Гаудиксе, Малаге, Альмерии, Хаене. Все эти постройки, кажется, похожи друг на друга и говорят нам о той созидательной силе, которой была Гранада - эфемерный город, очень быстро растворившийся в формах барокко, наилучшим исполнителем которых был потом разносторонний Алонсо Кано.

Метафора и эстетическая ось этой имперской Гранады, истощённой преувеличением в ее собственном сверкании, - это дворец, который архитектор и художник римского образования, Педро Мачука, разработал на  месте мусульманской Альгамбры, воображаемом высоком дворце с уважительным, по большей части, отношением к архитектуре Назари. Так и необжитой его владельцем, Карлом V, ему суждено было оставаться незаконченным, как и многим другим предприятиям этого императора. Несмотря на то, что его труды были продолжены Филиппом II, строительство собора так и не было закончено.

Однако цельность этого ренессансного дворца, который Лорка рассматривал в бинокль наоборот, - абсолютная. Эрудированные наблюдатели отмечали, что квадратный и круговой внутренние дворы, которые содержит этот дворец, не позволяют ничего ни добавить, ни отнимать, не ломая гармонии ансамбля, и что эта архитектурная гармония - отображение универсальной гармонии, которая стремилась к тому, чтобы достичь посредством всеобщности христианского идеала Карла V. Умеренность здания несколько нарушена декоративным богатством его фасада и фризами с военными сценами и панегириками подвигам короля, согласно примеру барельефов имперского Рима. Программа, предназначенная для того, чтобы рекламировать образ самодержавия Габсбургов, и с которой также сотрудничали архитектор Алонсо де Коваррубиас с его реконструкцией крепости Толедо, художник Тициан с его портретами императорской семьи и братья скульпторы Леон и Помпейо Леони, верные пропагандисты власти в жизни - Император Карл V и Ярость - и его власть над смертью – коленопреклоненная статуя Хуана де Аустриа в Дескальзас Реалес, скульптурные группы королевского мавзолея Сан-Лоренцо в Эскориале.

Живое воплощение триумфального императора, принца Возрождения, подчинившего французского соперника в сражении при Павии и умиротворившего мятежи комунидадес и прочего сброда, Карл V посетил Гранаду в 1526 г. и оставил ее в свои самые счастливые часы, задолго до последующих разочарований, которые он перенес в политике и в душе. Город Дарро и Хениль  с его путаницей голосов и взглядов, с его в основном мавританским населением, которое затопляло улицы и площади с беспокойством  насекомых, оставил у монарха глубокое впечатление. Как рассказывает Бермудес де Педраса:

Из окон он видел величину города, здания древние, мавританской

работы, и водяные колеса, и городскую крепость и он сказал, что,

хотя он хорошо провел время, осматривая все города королевства,

смотреть на этот город было особенно приятно. И он добавил:

"Несчастный тот, кто это потерял".

Воспоминание о пребывании в Гранаде в 1526 г. сохранилось в письмах, которые Андреа Навагеро, посол Республики Венеции при дворе императора, адресовал каким-то своим соотечественникам. Поэт и эрудит, которого цветок интересует так же, как и латинская поэма. Навагеро просит у друзей, чтобы они позаботились о его саде в Мурано, и объясняет им, как мавры той земли видели в каждом саду предварение рая, и как забота о земле и деревьях была не менее тщательной, чем стихотворения, использованные древними поэтами аль-Андалус, чтобы их описывать. Спустя годы, в XVII веке, поэт Педро Сото де Рохас написал на титульном листе своей книги слова, которые Навагеро показались бы самым точным определением города, который он узнал: "Рай, закрытый для многих, сады, открытые для немногих".

Венецианский посол в своих прогулках по Альгамбре и Хенералифе должен был созерцать красивые цветы в той меланхолической и красивой атмосфере, где ему был раскрыт новый стиль возделывания природы, и которая была сценой его диалогов с рыцарем и каталанским поэтом Хуаном Босканом.

Это время классики, целиком ренессансный час, так как в этих гранадских диалогах рождается изменение направления развития кастильского поэтического языка. Из этих диалогов приходит новая свобода. Звонкая музыка, но уже не в каменной лютне, а в мраморе воды. Вергилий, Гораций, Овидий и вместе с ними Бокаччио, Петрарка, Тассо, Ариосто.

По мнению венецианца, Боскан - заимствователь, первый в том, чтобы попробовать приспособить к кастильскому языку итальянскую поэзию интроспективной темы и идеализируемой любви, или, как он сам говорит, «первый, кто соединил кастильский язык с манерой писать по-итальянски». Но полная акклиматизация случается только, когда на сцену выходит Гарсилазо де ла Вега с его юношескими прозрачными стихотворениями, его доверительным и меланхолическим тоном, его приятной и мягкой элегантностью.

Представляете этого венецианского посла, который из всех цветов, им созерцаемых, самым утонченным выбрал тот, который косвенно подкреплял его слова, заставляя их зарождаться в воображении кастильского поэта, друга его каталанского собеседника по садам Гранады?

О, сладкие сокровища, привыкшие ко мне,

Несущие мне радость, как Бог того хотел!

Вы в памяти моей останьтесь, заклинаю,

До  самой смерти.

Знаток классической культуры, имперский авантюрист и приятный собеседник при дворе, Гарсилазо де ла Вега, который в Гранаде вдохнул сверкание имперской пышности, здесь же встретил Изабеллу Фрейере, музу многих его стихов, мимолетный призрак его любовных сонетов.

Его жизнь, как и его работа, воплощает эпоху поэзии и сражений и обрывается  клинком 13 октября 1536 г. Краткая, как выстрел, вспышка светлячка. Сложенная из не  менее чем сорока сонетов, трех эклог, двух элегий, эпистолой, пяти песен и различной поэзии на латинском языке - неторопливых размышлений в форме одиннадцати и десятисложных стихотворений. Они отмечены ритмом, наиболее подходящим для исследования самого духа и замечаний, что жизнь оценивается не только по хорошей репутации и богоугодному поведению, но как что-то ценное из-за самой себя и в себе.

Темы и формы, которые устанавливают виргилианский дух в испанской лирике, Гарсилазо воссоздает и преобразовывает, утверждая свою собственную традицию в раннем испанском Возрождении. Его поэзия окунает нас прямо и сразу в любовь, в приключение слов, в котором все оказывается упомянутым дважды - объясненное словом и внушаемое звуком.

Большинство лучших испанских поэтов XVI века, хотя и не оставили песенную поэзию, продолжили идти по пути итальянской поэзии, эстетической дороге бегства от тяжестей имперского общества, параллельно пути, предложенному рыцарской, пасторальной или экзотической прозой. Это были Диего Хуртадо де Мендоса, Франсиско де Фигероа, Франсиско де Альдано, Франсиско де ла Торре, Гутьерре де Сетина, Грегорио Сильвестр...

Все они, о ком здесь упоминалось, имевшие значение мимолетной отметки в конце страницы великого поэтического века испанской поэзии, которым был XVI век, ставили себя рядом с новаторами Босканом и Гарсилазо. Или, как самый тонкий и иногда виртуозный Фернанду де Еррера, который закрепил в точных правилах классические корни кастильской поэзии этого столетия и который использовал приемы Гарсилазо, чтобы очищать и украшать уже созданное. Работа  Камоэса, красивейшая во всей европейской лирике того времени, что совсем не было присуще испанским поэтам, великодушно признает самостоятельным литературный португальский язык. Всё, и поэты и сонеты, представляют собой единую полифоническую и обширную поэму: Возрождение, радость жизни, день расцвета, звук нового времени и победа этой жизни над другой.

Власть и слава

За те шесть месяцев, которые Карл V находился в Гранаде, город, завоеванный Католическими Королями, превратился в центр Европы, в город известных дипломатов, чиновников и литераторов. Как справедливо писал М. Батайон, испанцы, всегда старавшиеся быть европейцами, не замечали, или просто не знали, что они уже были ими и даже очень. Потому что так же как красивые площади, испанская мысль XVI века была очень востребована Возрождением, и, как следствие, в понятие гуманистического интеллектуала, который живёт в центре событий своей эпохи, вошло осознание его места в обществе и стремление к тому, чтобы повлиять на него. Защитник католической Церкви во времена потрясений и реформ, в течение своего правления Карл V окружил себя блестящей интеллектуальностью, прославленной в великом для Испании XVI веке, и который, кроме того, узаконил королевские мечты, идентифицировав свою политику с поисками гуманистической империи, описанной Эразмом Роттердамским.

Такой монарх, как Карл V, требовал своей агиографии, которая вскоре и появилась, благодаря трудам иезуита Хуана де Мариана, чья работа приобрела известность в годы правления Филиппа II, а также Педро Мексиа и Хуан Хинес де Сепульведа, которые писали хроники во славу короля.

Королевским хроникером был также францисканец Антонио де Гевара, испанский гуманист, который путешествовал по всей Европе, знал самых заметных персонажей его времени и принимал участие в самых трудных и наиболее тонких дипломатических делах. Неутомимый писатель, Гевара был епископом, обученным при дворе, духовником императора, который проповедовал в Андалусии, политиком, который участвовал в деятельности королевского Совета и дипломатом, который, с большой вероятностью, писал те решительные речи короля, которыми Карл V отвечал на вызов Франсиска I в 1528 г. и затем папе Павлу III в 1536 г. Также он - автор "Семейных эпистол", так изумивших Монтеня, "Презрения двора и похвалы деревни", и, этой маленькой драгоценности гуманистической литературы, книги, названной "Relox principes", к которой была добавлена знаменитая "Книга Марка Аврелия" - выдуманная биография римского императора, который была нужна ему для того, чтобы изваять идеальную модель христианского правителя.

Дружественный Церкви и университету, двор Карла V был также известным центром распространения идей Эразма Роттердамского. Его ревизия оснований религиозной вселенной и защита строгого христианства, лишенного церемониальной излишеств, распространялась в Кастилии через обширную группу интеллектуалов-гуманистов, очень близких к императору, таких как врач Андрес Лагуна, архиепископы Фонсека и Корранца, Генеральный инквизитор Манрике, Хиль Висенте, Вильялон или Торрес Нахарро, неистовый в своих взглядах на Церковь: "Золото всегда его Бог; серебро – Святая  Мария".

Императору посвятил Луис Вивес, корреспондент Эразма и друг Томаса Мора, свой трактат "Согласие и разногласие в человеках произвел". Но вскоре Вивес отошёл от того испанского хора, который восхвалял победы Карла, чтобы построить себе собственные родину и мир. Гуманист, который извлекает знание из терпеливого равновесия между классической цивилизацией и христианством, великий испанский философ не хочет оставаться в Валенсии, где он родился и где прошло его отрочество, и отправляется сначала во Францию и Англию, где провёл несколько лет, а затем в Нидерланды, где, наконец-то, нашёл свой дом и написал свои главные работы. Вивес, чья работа - по словам Ортеги-и-Гассета - является первой рефлексией западного человека о культуре, распространяет своё интеллектуальное царство вдоль и поперек всей Европы, даже в тех странах, по которым он не путешествовал, но в которых, по его мнению, живёт достаточное количество его учеников и друзей, всегда при этом сохраняя передовые позиции в культуре. Это подтверждает нам его трактат, напечатанный в тот же год, когда Карл V наслаждался пребыванием в Гранаде, "De subventione pauperum", в котором он подбирает и обобщает то, что мы могли бы называть передовой мыслью эпохи:

Не может существовать много времени государство, где каждый  

заботился бы только о своих вещах и вещах его друзей и ни об

одной из общих [...]. Справедливое государство то [...], в котором

забота и советы правителей служат на пользу общества.

Так же связанным с Эразмом как Луис Вивес или его брат Хуан, был Альфонсо де Вальдес, секретарь императора и автор блестящих «Диалога о событиях, произошедших в Риме» и «Диалога Меркурия и Харона». Полные страсти и блеска, оба текста написаны в прихожих короля, в путешествиях через города и поля: это тексты, где критикуются разложение традиций и морали государства, где автор раскрывает своё состояние войны против Папства и церковного мошенничества, и, прежде всего, отхода от защиты той имперской политики согласия, которую воплотил Карл V сначала на рейхстаге в Вормсе, а затем в Аугсбурге. Официальные документы и работы Эразма предоставили Вальдесу аргументы и стиль, чтобы составить сочинения, которые, несмотря на их апологетический характер, оказываются изумительными по тонкости их политического анализа, по силе убеждения и любви к свободе и хорошему правительству, которые пропитывают каждую строку:

Не достойно иметь славу, которую приобрел тот, кто сжег храм Дианы,

ни даже ту, которую приобрел Александр Великий или Юлий Цезарь,

так как он нанёс столько вреда для всего мира... Если ты хочешь

достигнуть действительно того, что все ищут, сначала попытайся

быть лучшим принцем, чем великий.

За этим фрагментом, историк угадывает лицо секретаря, изображенного Яном Корнелиссом, лицо гуманиста, который написал "Ласарильо де Тормес". Потому что сегодня мы знаем, что Вальдес написал роман, предвестник прозы фривольного типа, который был рассказом от первого лица о странствованиях глашатая Толедо, его удачах и бедах, идущего шаг за шагом к тому, чтобы добыть «птицу удачи».

Несмотря на то, что под неприукрашенным взором плута Лазаро Вальдес поместил перед читателем своей эпохи неофициальный образ Империи – с её одержимостью чистотой крови и знатностью, ветхим милитаризмом, смешным понятием чести и притворной религиозностью - секретарь короля умер без того, чтобы достигнуть разочарования, которое постигло других испанских интеллектуалов XVI века. Усталость, охватила души многих поэтов и учёных, когда проект Европы, объединенной верой и силой перед турецкой угрозой, наиболее искренним сторонником которого был сам Карл V, не состоялся из-за того, что он не был нужен ни другим королям, ни Папам.

Тициан показал со всей своей ренессансной глубиной императора в Мюльберге: христианский победоносный император верхом в доспехах и с копьём перед битвой с ересью (с князьями-лютеранами) при Мюльберге. Падре Сигуэнца описал эту картину с очевидной прозаичностью: ища спокойствие между приступами болезни в монастыре Юсте уст