Восторг и мучение
Два литератора определили образ города Саламанка. Двое
прохожих, так же связанных с его
историей как солнце, которое сияет над ним и золотит каменный лес его башен,
церквей и дворцов. Это дон Мигель де Унамуно и монах Луис де Леон. Две тени,
которые создали его биографию на берегах реки Тормес.
Первый был
инакомыслящим, постоянно спорящим христианским интеллектуалом, который жил и
умирал ради правды. Он стал самым молодым преподавателем в университете в 1891
г., а потом его ректором с 1900 и 1914 годах. Раздражительный и одновременно
благочестивый, второй был августинским мудрецом XVI века, который плыл в море
исследований, споров и диспутов, и который иногда, утомленный соревнованиями и
потрясениями от вулканической университетской атмосферы, забрасывал латинский
язык его профессиональных трудов, ради поисков идеала одинокой жизни,
отделённой от постороннего шума, в кастильском языке.
Жесткий, высокомерный, зачехленный в своём привычном черном
свитере с воротником до затылка и со стоячим воротником, что делает его похожим
на протестантского пастора, Унамуно – это вершина литературы ХХ века, писатель,
самый переменчивый из поколения 98 и самый противоречивый и парадоксальный во
всей испанской литературе. Латинист и гебраист, душа, в которой соединились
эрудиция и культура с ясностью выражения, философия Платона и стоицизма с христианством, монах
Луис де Леон, у которого был свой алтарь в аудиториях Алькала дэ Энареса, где
он исследовал книги Древнего Завещания, и в Саламанке, где он был
преподавателем, переводчиком и поэтом, относился к разговорному языку как к
классическому, делая то же самое, что Гораций и Виргилий сделали со своим
родным языком, оживляя то, что не получалось у других персонажей его эпохи.
Нет такого угла Саламанки, ни дома, ни даже участка реки
Тормес, которые бы не сохраняли отзвуки его шагов. Первый, Дон Мигель, простой
и резкий как большая безобразная птица, обдумывая своего "Святого Мануэль
Буэно мученика", или "Абеля Санчеса", рассказывая "О
трагическом чувстве жизни" и "Агонии христианства", только между
"гуннами" и "hotros" того кровавого лета 1936 г. Второй,
монах Луис, чья бронзовая статуя стоит во внутреннем дворе Школ Менорес с
вечным выражением умиротворения на лице, возможно повторяя для тишины листа в
мишени свою оду "Ко Франсиско Салинасу" или "Серенаду
ночи".
Тот факт, что Унамуно испытывал особенную привязанность к
фигуре монаха Луиса де Леон, делает еще более тесной связь между ними обоими.
Потому что для интеллектуала «поколения 98», августинец XVI века представлял
вершину испанского Возрождения, и был наиболее значительным представителем
духовного, напряженного и решительного времени царствований Карла V и Филиппа
II. И, по мнению путешественника, который
остановится напротив статуи августинского монаха в этом внутреннем дворе,
который закрыт от внешнего мира для шепота воспоминаний, он не ошибается. Монах
Луис де Леон не только - выдающийся теолог и гуманист, который соединил
классическую поэзию и знание с христианской жаждой блаженства, не только -
великий мастер кастильской прозы и центр поэтической галактики, к которой
тяготели Франсиско де ла Торре, Ариас Монтано, Бросенсе или Франсиско де
Фигероа, но также лучший из тех, кто сумел выразить на кастильском языке всю
гармонию мира и духовного спокойствия. Бесполезно искать в другие испанские
стихотворения, которые выражают радостную наготу бедности и удовольствие
покорности так же, как сочинения монаха Луиса в его "Песне одинокой
жизни" :
Жить я хочу с самим собой;
располагать я хочу добром, которое я должен только небу,
в одиночестве, без свидетелей,
свободный от любви и ревности,
ненависти, надежд и страхов.
Возможно, из-за этого драматического контраста между
недосягаемым идеалом и быстротекущей действительностью, который характеризует
жизнь августинца, Унамуно нравилось посещать спокойный уголок Стрелы - "место
в одной лиге от города Саламанка, рядом со старой королевской дорогой в Мадрид
на берегу ясной Тормес". Удаленный от грохота Реформаторства, под
прикрытием деревьев и вблизи спокойной реки, маленький огород Стрелы был тем
местом, в котором монах Луис прятался от огорчений большого города, который
давил на его разум, где споры школ чередовались с гнем костров, цвела практика
доносов и какие-то преподаватели собирали его учеников, чтобы заставить их
заявить о ереси, услышанной на его уроках, ненавидящим его соперникам.
Что могло означать посреди теологического гнева разубеждение
в оде "К Фелипе Руису", в котором не было никакого честолюбия,
связанного с восторженным отношением к внешнему миру?:
Когда так было, что он смог свободный
улететь в небо из тюрьмы,
Филипп, и в обществе,
что избегает мира,
созерцать чистую правду без боли?
В возрасте, который не допускает разочарования и не хочет
покоя, он стремился к активному действию. Луису было около пятидесяти лет,
когда он вышел на свободу в 1576 г., после чего "смелость уступила
терпению, а злоба простодушию" и он написал:
О, слепое заблуждение,
которое ведёт наши
довольные души
суровой дорогой
по камням и ухабам,
в царство, осуждённое к забвению.
Возглас вечности
Унамуно и монах Луис. Две тени, разделённые временем,
которые живут здесь, у подножия тесаных камней Саламанки, университетского
города, постоянно удивляющего путешественника, свернувшего за любой угол, и
который позволяет мечтать о жизни, которая длится всегда, не умирая никогда.
Португальский поэт Гуэрра Жункьеро сказал это Дону Мигелю де Унамуно, когда
однажды вечером они пересекали Главную
площадь: "Счастливы Вы, что живёте в городе, на улицах которого
можно мечтать без страха, что они развеют эти мечты".
Как и все места, которые были колыбелью и материализованной
судьбой нескольких эпохи, Саламанка - многоморфное сопоставление разных частей.
Есть римский мост, который пересекает реку Тормес с его монотонным гулом старой
реки и воскрешает город, который принимал в античные времена тех, кто проезжал
по большому серебряному пути. Есть стены, которые сохраняют воспоминание о
христианском продвижении к югу, когда земля, омываемая Тормес, объединилась с
оборонительной линией, выстроенной монархами, чтобы остановить исламские
набеги. Есть места, которые помнят легенду маркиза Вильена, гуманиста, про
которого говорят, что здесь он обманул дьявола, оставив ему тень вместо тела.
Есть старый романский собор, который провозглашает вечность души в своём
каменном лоне. Есть пространства, где время
людей и время мира смешали в лихорадочные образы деревья и готические и
барочные памятники. Есть вздохи Мелендеса Вальдеса в стиле неоклассицизма. И
есть следы армии Веллингтона и грабежа французских войск, которые на улицах и
памятниках города оставили солдаты генерала Мармона.
Но, лежащие за пределами времени, вековые камни Саламанки –
это воздух и воспоминание о золотом веке, веке монаха Луиса де Леон, который
усиливает блеск университета и самого города. Тот прославленный вчерашний день,
по которому так тосковал Унамуно, оставил в подарок урожай знания и сказочную
атмосферу тонкой красоты.
Избалованная
дочка королей и понтификов с тех пор, как Альфонсо IX Леонский, состязаясь со
своим кузеном Альфонсо VIII Кастильским заложил здесь основание будущего
университета в 1218 г., Саламанка продолжает и сегодня оставаться городом
платереска. Своеобразный и тяжеловесный стиль, который родился из слияния
готики, мудехар и итальянского Возрождения и который характеризуется изобилием
новых декоративных составных частей: колонны балюстрадами, геральдика,
медальоны, орлы, раковины, ниши, геральдические эмблемы... В стиле платереск в
Саламанке построены его Ирландский Колледж или дом Архиепископа, дом Смертей,
дворец Солеварни и его новый собор, который начали строить в 1513 г. на здании
старого собора, ни чуть не разрушая его, так же, как монах Луис достиг вершины
испанского ренессанса, не нарушая неразрывности со средними веками, заранее
заинтересованный в том, чтобы спасти сокровища Античности.
Наиболее
известными архитекторами в Саламанке в течение большей части XVI века были
Лоренсо Васкес, Хуан де Алава и Родриго Хиль де Онтаньон. Первый создал образец
стиля платереск - дом Раковин. Второй – доминиканский монастырь Сан Эстебан,
напротив которого, достойного и спокойного, кажется, всё ещё размышляет теолог Франсиско де Виториа. И,
наконец, Хиль де Онтаньон, кроме основного направления союза готики и
итальянского Ренессанса, что представляет собой бернардинский монастырь Иисуса,
построил Колледж Сирот и дворцы Фонсека и Монтеррей.
Как у
бегущей волны, у салмантинского платереска есть свои отражения - это
португальское мануэлино. Но есть ещё и его эхо. Потому что, если Лиссабон
вручил свою душу Богу в его монастыре св. Иеронима, а тело - через мореплавания
Васко да Гамы, то Саламанка, которая была океаном с её аудиториями и книгами
вместо воды, сохраняет в говорящем фасаде университета наибольшую иллюстрацию
мануэлино кастильского платереска.
Здесь, у
подножия этого истинно алтарного украшения в камне, где узоры ювелиров и
скульпторов подчиняются иконографическому миру, можно прийти к мысли, что это
здание являет собой аллегорию дома науки и порока. Целый мир, летевший с
ангелами, трубящими псалмы, и зарывший другим легионом хоров patricabros и
cornituertos в засаду того, что падать могло, говорит историку со здесь:
В Саламанке, сеньор,
Живёт молодёжь, любящая веселье,
каждый делает, что хочет.
Они остроумно порочны,
Это концерт шалости,
Вершина сумасшествия.
Но, в конце концов, возраст берёт своё.
Хуан Руис де Аларкон
И я каждый раз затихаю перед гулом голосов, который,
кажется, издаёт гипнотический фасад университета, в городе, который весь
притягивается к его теологическому и философскому университету, но его
студентов и бродящих по ночам монахов в аудиториях университета не меньше, чем
в тавернах или борделях.
В XVI веке
в университете было шесть или семь тысяч студентов, что наглядно говорит о том,
чем был для города с населением всего в 20 тысяч человек университет,
прославивший его. Или, говоря словами историка XVII века Хиля Гонсалес Давила:
«Прежде чем в нём появился университет, это был маленький
городок, который, благодаря этому, стал гораздо больше, расширив свои улицы и
увеличив количество зданий».
Изучая Саламанку в период 1520 - 1580 годов, мы попадаем в пышные
джунгли, кишащие мнениями, новизной и скепсисом, часто сопровождаемые
обвинениями в ереси, которые могли вызывать вмешательство Инквизиции. Это был
рынок наук, в котором провозглашалось, что знание продаётся, покупается и
меняется. Улей идей, в котором главенствовал католицизм и где рассуждали о
божественном и о человеческом, пытаясь дать объяснение тем политическим,
моральным, экономическим и религиозным проблемам, которые были вызваны
зарубежными предприятиями монархии или лютеранской реформой. Дискуссии, в
которых отправной точкой всегда была теология, только в ней видели единственную
возможность познания человека. Или, как сказал бы доминиканец Франсиско де
Виториа: «потому что в глубине каждой человеческой проблемы лежит теологическая
проблема».
Все мировые
дискуссии мира проходили здесь, в стенах его средневековых и ренессансных
зданий, между стенами, внутренними дворами, улочками, постоялыми дворами,
барами и борделями города, где кипела жизнь и шумела голосами на нескольких
языках.
Как фокус идей,
школа обучения, стартовая площадка, определяющая дальнейшие судьбы, город
Тормес был главной Меккой, почти обязательной рекомендацией. Под крышей
университета в Саламанке в 1480 году появились первые печатные издания, здесь
же через двенадцать лет была издана «Грамматика» Небрихи. В Саламанке прошла
жизнь монаха Диего де Деса, защитника подвига Колумба, и в ней зародилась новая
испанская литература в виде "Сводни" или театра Хуана дель Энсина.
Под небом кастильского города был прочитан Коперник и проходило изучение Вивеса
и Эразма, Плиния, Тацита и Цицерона, чтение Вергилия и Горация, Бокаччио,
Петрарки, Гарсилазо Веги или Камоэса. И достаточно бегло окинуть взглядом
биографию испанских интеллектуалов XVI и XVII веков, чтобы убедиться в том, что
большинство из них провело здесь более или менее продолжительное время.
Франсиско Санчес Брозас, Хуртадо Мендоса, Себастиан де Коваррубиас, Ариас
Монтано, Франсиско де Альдана, Матео Алеман, Томас Вильянуэва и монах Феликс де
Парависино, св. Хуан де ла Круз, Гонгора, и уже в столетии Филиппа IV, Сааведро
Фахардо и Кальдерон Барка. Присланный сюда королём, герцог Оливарес закончил
свою учёбу в Саламанке, в которую он прибыл в сопровождении девятнадцати слуг.
И в смертной постели, после провала его попыток возрождения монархии испанских
австрийцев, его последними словами были: "Когда я был ректором..., когда я
был ректором".
Годы,
которые предшествовали странствованиям Оливареса, были годами, когда
интеллектуальный престиж мудрецов и учёных Саламанки еще сопровождал победное
движение испанских армий. Университет, где изучали библейскую и спекулятивную
теологию, право, искусство – пока ещё далекий эквивалент настоящей философии и
литературы - и медицину, обладал лучшими и самыми влиятельными умами XVI века.
Любопытно, что большая часть из них была преемниками тех "варваров" -
средневековых грамматистов и схоластических монахов, - которые так ожесточенно
нападали на Небриху и за счёт которых позже увеличились ряды обращенных в
классические исследования.
Академическое влияние
Саламанка
была источником испанской мысли XVI и XVII веков. На её кафедрах или в её
португальских сестрах в Эворе и Коимбре целая плеяда преподавателей совершила
открытие и освоение культуры, открытой в Америке, в спорах о законности этого завоевания.
Теолог из
монастыря Сан Эстебан Франсиско де Виториа в университете написал свои работы,
учитель с большой буквы. Со своей университетской кафедры мудрый доминиканец
обогатил теологическую испанскую мысль, переходя от неё к юридическим вопросам
и происхождению современного международного права.
Благодаря
свидетельствам, полученным из Индий, изречениям Бартоломе де лас Касаса и спору
о правах аборигенов с королевским хроникером Хинес де Сепульведа, де Виториа
избавился от средневековой веры в универсальный суверенитет Папы и Императора и
отрицал природное превосходство европейского человека над американским
аборигеном, отстаивая свободу, как единственный предлог испанского присутствия
в Америке, которая должна быть у её народов, чтобы соседствовать и мирно
торговать. Он это сделал, вдохновляясь Старым и Новым Заветом, философией
Аристотеля, Августина и Томаса Аквинского. Для этого доминиканца право народов
было естественным правилом, установленным между людьми, и в конкретном случае
Индий война оправдывалась только тем, что свобода коммуникации была в
опасности, аборигены просили защиту у иностранного монарха или было необходимо
покарать нарушителей природного закона.
Как и
Эразм, хотя и не отказываясь от схоластики, Де Виториа постоянно расширяет
сферу исследования. Его понятие totus orbis даёт образ человечества как
общества людей моральных, что объединяло все нации на основе естественного
природного права. Позже его ученики Доминго Сото, Мельчор Кано, Диего
Коваррубиас, Фернанду Васкес Менчака
развили его представления. Гуго Гросио, великий голландец XVII века, нашел у
них необходимые аргументы, чтобы обосновать в глазах мира образ справедливого
сообщества государств, отделяя философию от теологии, разум от божественного
провидения.
Из аудиторий
Саламанки, пройдя курс лекций Виториа, вышли иезуиты Франсиско Суарес и Луис
Молина. Для истории связей между Испанией и Португалией, особенно художников и
мыслителей Золотого Века, в этих персонажах заключается одна из самых чарующих
страниц.
Первый из
них - Франсиско Суарес - это вершина и справочник теологической мысли
Саламанки. Суарес не только развил и продолжил идеи Томазо Аквинского и его
версию аристотелевской философской традиции, но и сопоставил и адаптировал
совокупность схоластических диссертаций с проблемами эпохи. В частности, с
проблемой появления государств под управлением абсолютных монархий в условиях
Реформы.
С 1597 г.,
по личному повелению Филиппа II, который тогда правил в Португалии и её
заморских колониях, Суарес занял кафедру теологии в университете Коимбры, где
укрепил свою репутацию. Здесь он создал свои "Метафизические диспуты"
– критическую энциклопедию философского знания эпохи - и завершил свою
деятельность, обосновав точное место и точное определение естественного, гражданского
и человеческого права.
Как и в
работах Франсиско Виториа, у Суареса значительное место занимали юридические и
политические проблемы. Он поставил под сомнение право завоевания, основанное на
евангелизации, которое было основанием испанского господства. Он отрицал идею
Аристотеля, который считал рабство частью естественного закона: нет рабов от
природы, все люди рождаются свободными. И вместе с иезуитами Риваденейро и
Мариано отрицал божественное право королей, утверждая, что власть монарху
даётся народом, а государство - это выражение общественного согласия.
Для Суареса
примитивные сообщества испытывали недостаток в политической организации, но не
состояли из неполноценных индивидов, как полагали стоики: первобытные люди жили
семьями. Человек, пишет Суарес, социален от природы, а идея о домашнем
сообществе у него врождённая. Почему тогда я меняю свободу и равенство на принципы господства и иерархии? На этот
вопрос - который задавался после Гоббса и Руссо - Суарес ответил очень
оригинальным способом. Естественное состояние не является синонимом невинности.
Человек – это павшая природа. И если бы он продолжил жить в таких
дополитических сообществах, то подверг бы себя ужасным опасностям:
несправедливости и насилию... Чтобы противостоять этому злу, люди решили
выбирать народную власть, чтобы она работать на благо общества. Поэтому, хотя
политическая власть рождается из естественного закона, в каждом обществе она
является выражением человеческой воли. Народы добровольно создают государство и
власть короля, а с этим и законы, учреждения и институты, науки и искусства.
Эти идеи привели к праву сопротивления несправедливому монарху, вплоть до
цареубийства:
И хотя убийство - всегда преступление, оно прекращает им
быть и прославляет того, который это совершает ввиду отсутствия других средств
с правителем, для которого народы были игрушкой и правосудием ложь.
Во главе с Мариано и Суаресом испанские теологи и политологи
XVI и XVII веков настаивали на том, чтобы не "смешивать священное с
реальным". Потому что, как пишет Риваденейра, «короли – такие же люди, как
остальные, такие же слабые и невежественные». Все эти испанские иезуиты
составляют хор, который отказался соединять трон с небом, поднимая бури и
костры во времени, в которых армии торжествовали над словом. В книге «De rege
et regis institutione» Мариано утверждал, что только защитники тиранов защищали
божественное происхождение власти монархов, так как «из-за высоты, которая была
бы на остальных, являются всегда человеком, всегда государства ". Она была
сожжена у башен собора Нотр Дам после того, как Ревальяк убил Энрике IV в 1610
г. И работу «Defencio fidei», в которой Суарес поддерживал его теорию, ждала та
же судьба. После сожжения в Париже, в Лондоне её страницы пылали по приказу
короля Якова I, из-за того, что они содержали «изречения и предложения,
противоречащие суверенной власти королей, установленные и упорядоченные Богом».
Суарес
поддерживал позицию Луиса де Молина, обвиненного монахом Доминго Баньесом в
чрезмерном расширении сферы человеческой свободы и падении в пелагианскую
ересь, которая утверждала, что люди могли спастись без божественного прощения.
Участник полемики между сторонниками Реформы и Контрреформы, Молина провёл
большую часть своей жизни в Коимбре, Эворе и Лиссабоне, где давал свои уроки и
где в 1588 г. напечатал полемическое "Согласие". Теолог и философ,
способный оправдать цареубийство, Луис де Молина обратился в этой работе к
вопросу, который относится к одному из самых насущных для человека пятисотых и
шестисотых годов: его возможности или неспособности к спасению без посредства
божественного прощения.
Как и
Луерто, с которым он спорил, Суарес отрицал тезисы Пелагия, названного Римом
еретиком. Для Молины была необходима не только вера в человека, но и та его
деятельность, которая основана на свободе и ответственности. Заслуживая во что
бы то ни стало прощение, вклад которого ему казался необходимым для спасения и
свободы разума и воли человека, без которых он был бы морально
безответственным, Суарес опровергал и отрицал ужасное утверждение своего
протестантского противника, для которого человек, не более, чем мясо,
предназначенное для зла и разложения, раб греха и своей склонности ко злу. Но в
то же время, когда он оспаривал лютеранские тезисы о том, что человек ничто не
может, Молина развязал ядовитую полемику с доминиканцами с обвинениями в ереси
по обеим частям. Однако спор, который должен был проходить в Ватикане, привёл к
обвинению в ереси его самого.
Ловушки денег
Внимательная
к дискуссиям иезуитов и доминиканцев по поводу свободы воли, Саламанка монаха
Луис де Леона не истощает на этом свою интеллектуальную плодородность. Если в
учёных Саламанки привлекала преданность библейской экзегезе и литературе, если они страстно спорили о
подлинной свободе воли и их интересовала теория власти или юридические и
моральные проблемы, которые поставило завоевание Америки, то их мысли также не
прекращала занимать новая экономическая ситуация, сложившаяся в стране вскоре
после завоевания заморских территорий. Дискуссии относительно законности
отождествления рыночной цены со справедливой ценой, споры о моральной справедливости торговой
наценки и банковского интереса, вопрос о благотворительности и нищенстве и
новые наблюдения монетаристских эффектов, вызванных притоком ценных металлов из
Индий предшествовали распространению прожектеров XVII века. Но уже в первой
половине XVI они слышны в аудиториях Саламанки.
Учитель монаха Луиса, теолог Доминго де Сото приспособил
схоластику к новым коммерческим практикам расширяющейся экономики: банковский
процент, взаимовлияние коммерческих процессов... Размышления по поводу
ростовщичества, контрактов, конвертации денег, недозволенной торговли и прочего
становятся темой его лекций и трактатов, которые попробовали дать ответ на
открытие новых возможностей.
Также здесь писал свои труды августинец Мартин де
Аспилькуета, который считался лучшим экономистом эпохи и был первым, кто
сформулировал денежное объяснение инфляции:
В стране, в которой есть
недостаток денег, все товары, а также рабочие руки и труд людей приносят меньше
денег, чем там, где есть их изобилие; из опыта видно, что во Франции, где денег
меньше, чем в Испании, хлеб, вино, сукна, руки, и работа стоят гораздо меньше;
и даже в Испании в то время, когда было меньше денег, было намного меньше
товаров, рабочих рук и работы, чем после открытия Индий с их золотом и
серебром. Причина этого в том, что деньги стоят больше там и когда есть их
недостаток.
Таким образом, этот августинец, чьи последние годы прошли в
Риме в должности советника Папы, опередил французского юриста Жана Бодино,
который долгое время считался первым автором количественной теории денег. И его
шаги продолжил Доминико Томас Меркадо, который из своего путешествия в Мексику
и из изучения в Севилье индейской торговли сделал ценные выводы относительно
влиянии американских сокровищ на уровень цен, использовав их затем в его
трактате "Сделки и контракты торговцев и коммерсантов" для создания
нового фундамента для математического изучения инфляции.
«У подножия твоих камней, Саламанка, / в урожаях мыслей, /
что год за годом созревали в твоих аудиториях/, спит воспоминание",
написал Унамуно. Оставив позади дом-музей интеллектуала Бильбао, путешественник
вновь думает в Саламанке монаха Луис де Леона. Город платереско, ренессансный
университет, который не сломало его
средневековое прошлое, самостоятельная ветвь теологической литературы и
классической поэзии XVI века. Здесь царит атмосфера, которую вдыхал переводчик
Песни Песен. Мир, обречённый монархией и клиром к косности и застою, обладавший
оборонительным менталитетом, воздвигший стены и закрывший все окна и двери для
протестантской Европы висячим замком с двойным ключом. Интеллектуальная история
ортодоксии - история мумификации знания. Начиная с XVII века и до XX века, мир
Саламанки и его университета был половиной мира, отдаленного от философского
движения, начатого Декартом, Спинозой, Лейбницем, Ньютоном...»
|