Укрытие спокойной вечности
Как большинство старых кастильских городов, Авила дает
путешественнику ощущение крепости и оазиса: крепость, потому что она готова к
защите; оазис, потому что это эстетический, совершенный и законченный продукт,
посреди пространных равнин, широких горизонтов и каменистых мест.
Ветер, железо и свет столь же естественны для
исторического пейзажа Авилы, как и миражи для африканской пустыни. Это земля,
на которую въехал верхом Альфонс VI и где Изабелла Католическая попрощалась со своим
перворожденным сыном Хуаном, идеализированным в надгробии Фанселли в монастыре
Святого Томаса. Это земля, где несчастные мятежники комунерос Хуана Падильи
бросили свой вызов императору Карлу V.
Унамуно говорил, что первым, что оценивается в Авиле,
являются её средневековые стены, которые, кажется, закрывают её от мира и мир
от неё, вынуждая город смотреть в небо. На одинокой, золотистой и почти
бесплодной земле Кастилии бесконечная
вереница зубчатых стен напоминает нам, что этот город имел исключительное
стратегическое значение для сдерживания армий аль-Андалус. Авила была в течение
довольно долгого времени передовым пограничным постом у земель мусульман. Поэтому, как и Сигуэнца,
его собор кажется одновременно храмом и замком. И кажется не известным, что
больше всего волновало его строителей: достичь неба или не потерять землю.
Крепость, замок, собор, монастырь, стена... Авила
вымощена католицизмом и теми христианами без Церкви, которые стали жертвами
ортодоксии, преследования и ссылок. Всюду мы сталкиваемся с реминисценциями
Контрареформы. Сегодня более религиозная, чем воинственная, более лирическая,
чем эпическая, её голос – это голос, который противопоставляет рай Милтона
захватывающей эпопее Сида. Крылатый голос, как сказал Энрике Ларрета, который каждым
движением напоминает, что здесь жила мистика Золотого века, бездонное
песнопение св. Хуана де ла Круз и простая разговорная проза святой Терезы:
«Авила - невероятный город. Опоясанная единственной в
Европе
полностью сохранившейся стеной. Её восемьдесят восемь
зубчатых крепостных башен давят всей своей тяжестью на скалистую гранитную гору;
но здесь она выглядит одушевлённой. Авила - крылатый
город. Не
сложно представить её, поддерживаемую в воздухе тонкими
пальцами
готических ангелов под музыкальное сопровождение».
Чтобы воскресить блеск этого города, нужно войти в его
церкви и монастыри. Нужно распрашивать его улочки и углы. Нужно дышать воздухом
интерьеров его соборов. И нужно ворошить и выворачивать наизнанку оборотную
сторону зданий. Как это сделал Ларрета, роман которого Слава Дона Рамиро"
был написан им после изучения и постижения города святой Терезы. Теперь Ларрета
представляется нам задумчивым и мечтательным, на фоне кастильского города, как на
картинах Зулоаги. Или ещё лучше, одиноко сидящим в кофе адвокатов и монахинь, звучащим
в музыке Рубена Дарио из воспоминаний о церковном и рыцарском городе XVI века:
«Солнце только что скрылось, и прихожане молились,
медленно раскачиваясь.
Это был хор, постоянный плач
поющих колоколов, колоколов стонущих в молчаливых
сумерках. Не зря было сказано, что город становился
звучным,
металлически вибрирующим, и волшебно поднимался
к небесам в полете своей молитвы».
Обнесенное
стеной спокойствие
Асорин говорил об этом городе: «Авила в большей
степени, чем все другие испанские города, это город XVI века». Это утверждение,
подкрепляется не только его великолепными религиозными зданиями, но и существованием
гражданской архитектуры домов и дворцов, которые были построены, главным
образом, в последние годы XV и в течение XVI века: это дворец Католических
королей, объединенный в монастырский комплекс Святого Томаса, крепостная башня Гузманес,
дом крепость Давила - средневековое здание у крепостной стены, особняки в стиле
платереск и ренессансные здания Нуньес Вела, Бердуго, Агуила, Белада, Полентинос...
или резиденция члена муниципального совета Антонио Наварро, с его великолепным
и светлым внутренним двором внутри.
Но каким был город святой Терезы в XVI веке? Авила этого столетия – город под знаком
территориального расширения государства, построенный эффективной политикой семейства
Трастамара, он была великолепен и несчастлив. Ткачество и скотоводство дают
экономическую почву городу, который приютил тринадцать тысяч душ. Население
изобиловало потомками обращенных в христианство морисков: погонщики вьючных
животных и медники, кузнецы и изготовители решёток, плотники и каменщики. Под чистым
небом Авилы они создавали рыцарское и монашеское общество, так же как святая
Тереза, которая начала традицию рыцарского романа. Старые, принадлежащие к
дворянству семьи, ещё проживали в его дворцах. И многочисленные церкви и
монастыри приютили множество церковников, которое эразмисты обвиняли разложении
и пагубных привычках. Захваченная имперскими войсками Карла V, Авила была
театром Реконкисты и возникновения сообществ комунидадес. Трудолюбивый город,
который, начиная с Филиппа II, не прекращает отправлять своих рыцарей ко двору или
в поисках чести во Фландрии и Италии или фортуны в Индиях, скрывает не только нездоровые
страсти, но и идеалистические порывы. Проповеди знаменитых святых ораторов
привлекают целый народ: от ювелира или нотариуса до состоятельного дворянина,
читавшего книгу о тщеславии мира, которую написал пламенный францисканский
монах Диего де Эстелья.
Сверхъестественное планирует жизнь и смерть человека
Пятисотых годов, войну или мир, климат и болезни. И Авила не исключение. Вне
ежедневной бытовой реальности добычи хлеба насущного божественная мука
пропитывает его атмосферу. И под недреманным оком Инквизиции, кипят фантастические появления, призраки и
чудеса. Как и Толедо, Авила – это место, огороженное стеной тайны, выше стеной
из камня. Любое событие вне ежедневного, независимо от его характера,
приобретает здесь религиозный размер. Лопе де Вега, который провёл в Авиле один
год и который здесь был защищен от епископа Херонимо Манрике де Лара, оставил
нам живой репортаж о загадочной вселенной, в которой существовали его площади и
дворцы. Так он говорит нам о чуде св. Сегундо об излечении болезни, которой
тогда страдал покровительствовавший ему епископ.
Конечно, Лопе предпочел затем, в пору расцвета его
комедий, барочный Мадрид этому городу, который он сравнивал с монастырём, почти
тюрьмой. Город, где досуг покрывает плесенью самые благородные намерения и
чрезмерная гордость вызывает к жизни соперничество. Город, где он жил под постоянным
наблюдением, где у каждой трещины есть глаза, у каждой стены уши, у каждой скульптуры
язык. Город, где великодушное намерение постоянно сталкивается часто со стенами
более угнетающими, чем те, которые окружают его.
Или может быть
святая Тереза не нашла здесь противопоставление своим проектам? Мы
читаем в её собрании писем: "Все члены муниципального совета сошлись на
том, что нужно любым способом противостоять республике". И: "Они пришли
к выводу, что потом она сама развалится". И: "Это было как голос народа,
что не могло быть сказано по другому, и все осуждают меня". Возможно именно
здесь, в её маленьком домике Воплощения, св.Хуан де ла Круз жадно и торопливо
читал одну из её рукописей под угрозой быть захваченным «обутыми»?
Колыбель св. Терезы, Авила была городом, где монахиня,
в результате своих видений и восторгов, проектировала восстановление
монастырской дисциплины отшельников Монте Кармело и продвигала безупречно
чистую реформу монастырского начала. Фантастическое предприятие, которое отражает
духовный климат Кастилии, увлеченной жаром новаторов Сиснероса, Карранцы, и, прежде
всего, Игнатио Лойолы. Фантастическое, потому что основание монастыря, имеющего
один из самых строгих уставов, вызвало тогда такие большие последствия, которые
сегодня очень трудно понять. Достаточно было того, чтобы четыре или пять
монахинь, лиц которых никто не увидит и чьих голосов немногим удастся услышать,
заключили себя в заброшенный дом для того, чтобы целый город был потрясен.
Нельзя забывать, что Тереза жила в век Реформы, как
протестантской, так и католической. И символ этого - её план возрождения истинного
монастырского мира, чьи пороки и ничтожество атаковали сочинения Эразма и Лютера.
Святая находит опору в бедности, в строгом уединении, посте и молитве, почитаемой
как оружие для ослабления гражданских войн и ересей, которые разрывали Европу.
Потому что это была эпоха потрясений. Посмотрим на
старый континент: в его потрохах начинает чувствоваться тревога,
неудовлетворенность, сомнение в том, так ли совершенна и возвышенна жизнь, как
её созерцает и показывает поэт и художник Возрождения. Реформа Лютера, который
мечтал дать людям новый христианский дух, пробудила в них варварство религиозных
войн. В конце своей жизни, в 1588 г., Монтень пишет: «В этой путанице, в
которой мы находимся уже тридцать лет, все французы сталкиваются каждый час с
ситуацией, которую я мог бы обозначить как решительный поворот судьбы». А
некоторое время до того, в 1560 г., его друг де Бети воззвал:
Уже некоторое время гнев богов призывает меня к
бегству, указывая мне на страны, пространные и открытые с другой стороны
океана. Коли в преддверии нашего века появился из волн новый мир, то это будет
именно так, поскольку боги предназначили его быть убежищем, где люди могли бы свободно возделывать поля под лучшим небом, в
то время как жестокий меч и всеобщее бедствие обрекает Европу на разрушение.
Теперь взглянем на Ватикан: против протестантского
вызова силы тиары укрепились с учреждением Игнасио Лойолой иезуитского ордена (утверждён
Папой Павлом III в 1540 г.), основанном на
призыве к знанию и универсальности католической Церкви. Апартаменты Папы уже
закрылись вслед за засовами Трентского Собора, и Орден Иисуса тратил силы своих
первых адептов в величественной попытке объединения усилий цивилизации и
культуры под знаком Рима. Необыкновенным, прежде всего с религиозной точки
зрения, была приводящая в замешательство смесь благочестия и расчёта, веры и
макиавеллизма, с которыми было начато такое предприятие. Пример эпохи:
Франсиско Хавьер попробовал обращать китайцев не посредством евангелизации
крестьян, ремесленников или торговцев, а с обращения императора и его двора.
А сейчас посмотрим на пантеон, церковь, монастырь и
дворец Эскориала, величественную и суровую архитектурную работу Хуан Батиста
Толедо и Хуана Эрреры, который после собора св.Петра в Риме является наиболее значимым
католическим памятником на европейской земле. Несмотря на интеллектуальную
работу, которую реализует в своей сказочной библиотеке эрудит Ариас Монтано,
автор важной многоязычной Библии XVI века, его владелец, Филипп II, пожертвовал
интеллектуальным и гуманистическим христианством эразмистов ради объединения с
Ватиканом, жизненно важным для противостояния лютеранским принципам.
Погруженная в эпоху, которая превращает целебные
составные части Возрождения и гуманизма в разъедающую кислоту, св. Тереза
получила, в конце концов, необходимую поддержку, приступая к основанию в Авиле монастыря
Сан-Хосе (1561 г.). Но это предприятие оказалось изнуряющим. И опасным. Множество
подводных течений, связанных с борьбой между монастырями и доносами в
Инквизицию, могли прервать её деятельность, но она продолжала строить такие
монастыри как крепости духа по всей Кастилии: Медина дель Кампо, Вальядолид,
Толедо, Пастрана, Дуруело, Саламанка, Альба де Тормес, Севилья, Сеговия, Каравака,
Вильянуэва Ладанника, Паленсия, Сория, Бургос...
Жизнь под постоянным наблюдением соглядатаев лежала в
основе этого духовного памятника, разработанного и задуманного в монастыре
старого города, обнесенного стеной. И сколько бы сама святая не определяла свою
активность такой причиной, как борьба против лютеранства, и признавала
необходимость молитвы, только симпатия короля защитила её.
Горькие
мелочи мира
Это были, согласно словам нашей монахини, суровые времена.
Самая свободная испанская душа искала утешение в религиозной литературе: мораль,
аскетизм или мистика.
"Мы - говорит св. Хуан де ла Круз - монахи, странствуем
не для того, чтобы видеть, а чтобы не видеть". В эру завоеваний и
географических открытий, начиная с середины века, началась эпоха внутренних
завоеваний. И Авила, которая соединяет сурового Педро де Алькантара, св. Терезу
и св. Хуана де ла Круз – галеон в этом бездонном и безбрежном море. Литература
огромного богатства. Литература, которая повлияла на фривольный роман XVII века
и которая не была понята в Европе из-за её новизны и духовной воинственности.
Литература, которая искала новые гармонии для призыва к Богу:
Не знаю, где и как
Я получила этот свет,
Ушедший в никуда.
Длинным, очень длинным было бы перечисление всех
духовных авторов Золотого века. Справедливо было бы просто выбрать любые имена,
потому что, чаще всего, ощущение, который они оставляют в современном читателе,
очень сходно с ощущением от кокосового ореха: минута свежести, а потом долгое
чувство пепла во рту.
Так, совершенно субъективно, можно вспомнить «Духовную
Азбуку» мистика Франсиска де Осуна: магнетический голос Бернардино де Ларедо; тяжеловесную
философию любви монаха Хуана де лос Анхелес («где нет любви, поместите любовь и
будет любовь»); щедрый и роскошный стиль Малона Чайде; огонь великого
проповедника Хуана де Авила, первого переводчика «Имитации Христа» Кемписа,
которая так повлияла на работу Игнасио Лойолы «Духовные упражнения»; или уже в
XVII веке арагонского мистика Мигеля де Молиноса, автора «Духовного наставника».
Книга, которая содержала прозу необычайной прозрачности и стала одной из
программных работ для испанской литературной традиции, равная по ясности
выражения «Диалогам языка» Хуана Вальдеса.
Вместе с ними стоит упомянуть так и не нашедшего
приюта в Испании монаха Луиса де Гранада, доминиканца, отрицавшего
архиепископство Браги и вернувшегося к уединению, бросив работу, которая так восхищала
Филиппа II. Когда кастильский язык стал уже достаточно
литературным и гибким для описания природы и тонких мистических конструкций, мы
находим у монаха Луис де Гранада прелестные описательные самых маленьких
объектов. Именно монах Луис во «Введении в символ веры» говорит о том, что
знание и предусмотрительность Бога ярче сияют в маленьких вещах, чем в больших.
Кабинетный учёный, работа которого состояла в описании природы как процесса познания
и приближения к Богу, похожего на процесс проявления фотографического негатива,
в котором контраст белого и чёрного постепенно сменяется мягкими оттенками
цветов:
«Что такое равнины полей, высоты гор, зелени долин,
свежести источников, изящества рек, разделенных как вены по всему телу земли? А
ясные воды прудов и лагун это глаза земли или зеркала неба? [...], Итак, если на
этой земле смертных есть такие превосходные и чудесные вещи, что же будет на
земле вечноживущих?»
Из природы, из области физически существующего,
астрономического неба и чувсвтенной ночи создана платоническая и деликатная
серенада августинского монаха Луиса де Леона, в которой он извлекает из
знакомой ему земной атмосферы музыку его друга Салинаса, которую слушает как
христианский Пифагор:
«Каким божественным звучаньем
душа, которая в забвение погружена,
опять благоразумие получит
и память
возвратит
об её происхожденьи».
Стихотворения монаха Луиса это воспоминание об эпохе,
в которой слепой органист Филиппа II, Антонио де Кабесон создал фундаментальную
технику звучного искусства – «Изменения». Это были дни, в которых вместе со
двором собор был вторым лёгким музыкального искусства. Дни, когда Кристобаль
Моралес, вместе с изящным Франсиско Герреро - звезды религиозной испанской
полифонии, пишет из Авилы: «Музыка, которая не служит для того, чтобы чтить
Бога и возвысить мысли или чувства людей, пришла к своему полному концу».
Это прославленные годы Томаса Луис де Викториа, великого
скульптора человеческого голоса. Музыка, которая звучит его чистым музыкальным
языком, чтобы говорить нам о свете, который ослепляет и гаснет с надеждой на
вечную жизнь, достигла наивысшего подъёма в его чудесной работе «Oficium
defunctorum», сочинённой в 1605 г. на смерть императрицы Марии:
Здесь душа уходит
в море сладости и, в итоге,
тонет в нём,
но ни странник, ни прохожий
не услышат это.
О, счастливый обморок!
О, смерть, которая даёт жизнь! О, сладкое забвение!
Забытый меж
лилиями
Там, где заканчивается плавание августинского поэта и
где оставляет нас музыкант Томас Луис де Викториа, начинается исследование двух
«босоногих» кармелитских монахов Авилы: св. Тереза Иисуса и св. Хуан де ла Круз.
Не прекращая ни возбуждать подозрения Инквизиции, ни переносить обвинения тех,
кто видел во внутренней молитве главную ересь своего времени, они оба обогащают
духовность кастильского языка XVI века,
выражая удовлетворение души в прямом контакте с божественным. Так как любовь к
Богу - его мотив, а Эрос - его двигатель, то процесс соединения придаёт их языку
и форме вид любовной связи. Также, как в аллегорической интерпретации, в которой
монах Луис де Леон реализует Песнь Песен, форма земной любви для них это - эмблема
божественной любви.
Единственный раз в творчестве св. Терезы, когда её
работа была написана по подсказке её духовников, это - "Путь к совершенству, Жизни, Размышления по поводу Песни
Песен" -, чтобы её религиозные восторги и опыт осветили бы путь другим
людям.
Тереза воскрешает свой мистический опыт в
"Жилищах" (1577 г.), зрелой работе, в которой она говорит о душе как
замке или дворе, разделенном на семь жилищ. Главное из них находится в центре,
это седьмое помещение, где «происходят самые таинственные отношения между Богом
и душой». Совершенное и молчаливое место, которое не может принять барочное и
театральное искусство скульптора Бернини. Предел, где растворяется духовный
полет. Место не представления, не взгляда. Чистое как нота, звучащая в темноте.
И которое Тереза сравнивает («любимый с любимой») с парусами, которые
соединяются так, как выпавший с неба дождь соединяется в ручеек, растворяющийся
в море.
Соратник Терезы Иисуса по её реформаторской деятельности и в течение многих лет капеллан
монастыря Воплощения, св. Хуан де ла Круз - самый значительный лирический
мистик Запада и автор самого пылкого произведения на кастильском языке. Проблему
«быть или не быть» его поэзия пробовала объяснить посредством иррационального
опыта, необычно широко расширяя границы слова. Так появляются блестящие метафоры,
которые оживляют строфы «Духовного песнопения»: «Желанные глаза, / которые во
мне запечатлелись...»
Или как он говорит в его «Тёмной ночи», ночи, которая
завораживает поэму и её читателя:
Оставьте, забудьте меня,
лицо я склонил над Любимым;
брось всё и покинь меня,
оставляя мою любовь
забытой между лилиями.
Как писал Луис Сеернуда, лира Гарсилазо и монаха Луиса
де Леона была победой глагола, слова. Но в поэзии св. Хуана встречаются места,
как вспышки, в которых поэт даже не заканчивает
фразы, а ограничивается только обозначением, как будто искусство стало уже бессильным.
Само имя вещей, красота которых для него - хрустальная вода, изумляет поэта:
Спокойная ночь
зажигает утреннюю зарю,
молчаливая музыка,
звучное одиночество,
тайная вечеря, которая воссоздает и влюбляет.
Взрывающиеся
формы
Унамуно говорил, что, увидев Авилу, понимаешь как и
где в голову св. Терезе пришёл образ внутреннего замка и его семи помещений. Действительно,
кажется, что шаги беспокойной монахини резонируют вслед шагам путешественника,
как запутавшиеся между камнями города. Все это, однако, не должно затенять ту
тесную связь, которая у святой была с другим большим кастильским городом Бога и
сумерек. Я говорю сейчас о Толедо, где кармелитка написала часть "Жилищ"
и конец "Оснований". Толедо, город эразмистов и реформаторов,
защищающих архиепископа Карранзу, клириков и учёных, благосклонных к проявлениям
мистики. И где возможно, было одно из самых красивых выражений того, что говорил
св. Хуан де ла Круз: картины эль Греко, в которых торжествует то, что Паскаль
назвал «причины сердца, которые неизвестны разуму».
Хулио Кловио, миниатюрист и учитель художника в Риме,
оставил нам несравненный портрет эль Греко, работа которого считалась
интеллектуалами и поэтами одним из самых
ярких поисков мистических выражений:
«Вчера я зашёл к эль Греко, чтобы пригласить его на
прогулку по городу. На улице было очень красиво, восхитительное весеннее солнце радовало всех.
Весь город казался на празднике, но, войдя в его мастерскую, я изумился, увидев
полностью опущенные шторы на окнах, так что предметы могли различаться с
большим трудом. Эль Греко сидел в своём кресле и не работал, но и не спал. Он
не захотел выйти со мной, потому что дневной свет расстраивал его внутренний
свет».
Маньерист по призванию, эль Греко был символическим
выражением нового состояния духа, который сменил разрушающийся ренессансный
оптимизм и его веру в природу и разум. Спокойные формы Возрождения не могли служить
лексикой там, где свои эмоции выражали герои
узники, закованные в цепи. Художник летающих форм, как сказал Евгений д'Орс, эль Греко - гений
византийского наследства, который изучил все секреты искусства в Венеции и Риме
и который уже в Кастилии раскрыл свою чудесную способность создавать метафоры и
давать им живописное выражение. Равно как Данте или Шекспир, он был изобретателем
языка, и на нём звучат его картины как зеленые, желтые, фиалетовые, серые,
синие костры. Таковы его гомеровский Лаокоон или грозовой и драматический «Вид
Толедо».
Жизнь эль Греко в Венеции и Риме было временем, полным
надежд и обещаний, которое заставляло его восторгаться перед Сикстиной Микельанжело
и, может быть, мечтать о молниеносном успехе при дворе испанских Габсбургов. Но
ни придворная знать, ни монарх не были великодушны с художником, который прибыл
в Испанию, привлеченный королевским расточительством. Филипп II так
и не оценил его новую и особенную манеру письма, и потому эль Греко не достиг
той благосклонности «принца», которую он считал необходимой для своей полной реализации.
Хуже того, монарх, любивший картины Тициана, приказал убрать «Мученичество св.
Мауриция», написанное для церкви большого дворца монастыря Эскориала, и заменить
его картиной Ромуло Синтикато, которая вместе с работой Хуана Фернандес
Наваррете "Немой" и итальянцами Федерико Сукарро, Луки Камбиасо и
Пельегрино Тибальди составили официальную религиозную живопись Эскориала.
Королевская семья тоже отказалась позировать эль Греко,
предпочитая искусство Тициана, Антонио Моро, Алонсо Санчес Коельо или Хуана
Пантоха де ла Круз. Он даже не добился того, чтобы ему заказывали портреты
значительные персонажи высокой испанской аристократии, за исключением кардинала
Кироги и кардинала Ниньо де Гевара. И, тем не менее, несмотря на презрение
двора, именно ему испанское искусство обязано некоторыми самыми начальными основами
в искусстве портрета. Меланхолическая страсть «Рыцаря со скрещенными руками».
Волнующий «Антонио де Коваррубиас», чья глухота просто ощущается на полотне. Погружённый
в себя «Старый рыцарь». Бдительный духом, тщеславный и земной «Монах Гортензио
Феликс Парависино». Или «Погребение графа де Оргаза», хор фигур, одетых в
траур, которые перемешиваются и запутывают силу тяжести, дворянство и мистический
жар Толедо, где художник добивается глубокого слияния между реальным миром и
его идеальным продолжением, два пространства, которые провозглашают себя и взаимно
объясняют.
Здесь, в Кастилии мистиков и аскетов, живопись эль Греко
дегуманизируется и становится более одухотворённой. Синие, карминовые и серые
пепельные тона заменяют красные и золотистые краски венецианского оттенка.
Пейзажи его итальянского этапа заменяются на легкие облачка, освещённые грозой.
А фигуры растягиваются, разложенные мечтательным и лирическим мазком.
Ортега и Гассет был прав, сказав, что в глазах
персонажей эль Греко есть желание продолжаться при любом изменении. И отражение
снова приводит нас в город Авила к монахине Терезе, где сегодня путешественник
созерцает её скульптуру, которую барочный Грегорио Фернандес сделал для
монастыря кармелиток в XVII веке. И
здесь, перед образом святой, путешественник думает, что главным в мистике
является волнение, длящееся в самом продолжительном - что является Богом. То
что, в конце концов, в одной из его последних картин ввёл в английское барокко
Джон Донн: «Я не буду свободным, если ты не закабалишь меня и не поработишь; я
не буду чистым, если ты не испачкаешь меня».
|