Севилья
Тень
Веласкеса
Красивые и величавые
улицы, не знаю
видел ли такое Август в
Риме
или не было у него такого
богатства.
Феликс Лопе де Вега,
"Звезда Севильи"
Душа веков
Гвадалкивир, несущий свои волны между
зелеными апельсиновыми рощами и городами латиномусульманского происхождения,
каждым летом встречал флот из Индии. В тени высоких носов кораблей, вернувшихся
из страны сна, серебра и золота, они лизали стены и рынки Севильи, города цвета
цитрона, сияющего солнца, со свежими темными давильнями масла и виноградного
сока, с земледельцами и солдатами разных армий.
Так было со времени учреждения Дома Контрактов,
который отвечал за контроль над американской торговлей и централизовал все
связи с Новым Миром, как только было установлено завидное географическое
положение Севильи: крупный охраняемый речной порт во внутренних землях,
область, где были излишек продуктов питания, качественные кустарные промыслы,
коммерческие предприятия с итальянскими республиками и кантабрийскими
портами...
Можно сказать, что со времён Карла и до упадка
монархии габсбургов Америка определяла историю города, привыкшего с древних
времён быть центром Андалусии. Если соседняя Италия могла похвастаться тем, что
оттуда вышли в древний мир римские императоры, оплаканные археологом и поэтом
Родриго Каро...
Как больно видеть, Фабио,
Эти поля одиночества и холмы грусти,
которые были великой Италией...
... то Севилья превосходила её своим культом
двух епископов и нескольких королей. В Севилье св. Леандро и св. Исидор - автор
энциклопедических «Этимологий» - позолотили престиж латинской культуры под взглядом
воинственного захватчика вестгота. В Севилье нашел своё последнее пристанище
Фернандо III, погребённый в основании
собора, который он сам приказал построить и который разросся до пропорций собора
Св. Петра в Ватикане. В Севилье до последнего дыхания защищал свой скипетр Альфонс
X Мудрый, противостоявший восстанию его сына Санчо IV и кастильской знати, обогатившейся на огромных
андалузских латифундиях. В крепости среди апельсиновых и лимонных садов,
самшита и мирта, довёл до совершенства восточную роскошь Педро I перед тем, как потерять корону и жизнь от рук его
сводного брата Энрике де Трастамара. Так кастильский монарх XIV века соревновался с другим севильским королём Аль
Мутамидом, который в далеком XI веке сумел объединить
политику и поэзию, чтобы расширить и украсить власть и культуру его государства
перед тем, как всё потерять под приливом нашествия альморавидов, за которыми
последовали альмоады с их кичливым изобилием башен и мечетей.
Но, тем не менее, её римский, мусульманский и
средневеково христианский блеск никогда
не создавал Севилью богаче, чем в эпоху австрийского правления. Не было тогда в
Европе более звездного города людей и событий. Как Венеция, на которую она так похожа
тем, что торговцы привели море к самым её дверям, море, на которое она смотрела
с мечтой о приключениях и богатствах. Город Гвадалкивира – это водный перекресток,
украшенный драгоценностями город коммерсантов, который вместил всю розу ветров и
оставил душу среди якорей и канатов, водорослей и лун, звёзд и волн.
Вид квартала Триана, принадлежащий перу
художника Алонсо Санчес Коельо, позволяет нам увидеть символ и эмблему нового
Вавилона - Аренал. Живопись останавливает перед нашими глазами атмосферу и миф,
который живёт в строках фривольного романа или в богатой солнцем поэзии барокко:
лес мачт галеонов, каравелл и других кораблей на ясных водах Гвадалкивира,
шумном рое генуэзских, фламандских и немецких коммерсантов, продуктах,
прибывших из всей Европы, сложенных в штабели здесь и там в ожидании отправки в
Индии, силуэты священников, дам и наездников, которые вышли на прогулку, может
быть тот же художник, который фиксировал в своём взгляде декоративное сверкание
густонаселенного и уже далекого города в грёзах Лопе де Вега, где открыл глаза
в мир великий Веласкес:
Приезжий: Это и есть Аренал?
О, Севилья, великая машина!
Альварадо: Только это вас изумляет?
Она равна Вавилону.
Порт и ворота Нового Мира, Севилья Веласкеса
была городом, что всё ещё радовался своей славе Нового Рима западного мира и
гордился тем вниманием, которое он уделял искусствам и литературе, объединяя в
себе один из самых удивительных человеческих паноптикумов Европы. Севилья того
времени имела более чем сто тысяч жителей, и интригующая и благочестивая,
богатая и нищая, верующая и распущенная
мать поэтов она оживляет стоический мир Горация и гуманистов, которые
приносят жизнь, наполненную роскошью. Она жила как сложный, запутанный и
театральный город, из которого никто не уходит сам, потому что, как написал Сервантес,
он всегда возвращался сюда, хотя никогда здесь не был. Поэтому севильский поэт
Фернандо Еррера, окрашивавший свой поэтический язык меланхолией и хандрой и
этим напоминавший Гарсилазо, дал самое точное определение этого города,
написав: «Это не город, это планета».
Город или планета экономического, социального
и культурного могущества, которое Севилья переживает во временах австрийской
династии, находит своё отображение в величине её построек. Этим дышат все
площади и дворцы, городские ворота и храмы, которые встречали гостя, решившего
оценить красоту этого города, описанного Херонимо Мунсером в 1495 г., как «полного
воспоминаний арабского господства». Так произошло и в 1526 г. с изящным
гуманистом и венецианским послом Андреа Навахеро, который в своём дорожном
дневнике отмечает: «Гораздо больше, чем какой-либо другой город Испании, Севилья
похожа на итальянские города..."
Казна богатств
Нового Мира при правлении Карла и его сына короля Филиппа II, Севилья преобразилась
в большой город, способный нравиться светским кардиналам Возрождения, огромный
корабль из камня, света и воды, который, начиная с XVII века, обособляется, убегая от классического Рима и
нового титанического классицизма Микельанжело, чтобы блуждать в сумерках
монархии с «voluntas poliformas» барокко
как креатида на носу корабля.
Сегодня турист может увидеть эти обороты духа,
созерцая относящиеся к альмоадам реминисценции в закоулках и улочках, в камне
платереска на здании муниципалитета, в спокойном сне источников и статуй дома Пилатос,
а ещё больше в линиях самых роскошных дворцов севильской знати, в сухости Лонжи
и Больницы Крови, в декоративном сверкании Архиепископского дворца, достойного
особняка ренессансного принца, или в счастливом синтезе мавританского стиля,
платереска и испанского барокко, которого
добился архитектор Леонардо де Фигероа в его очень тяжеловесных работах:
монастыре Сан Пабло, церковном приходе Магдалины, и Колледже Семинарии Сан
Тельмо, строительство которого относится уже в XVIII веку.
Рядом с этой архитектурной и монументальной Севильей,
в отдалении от пышности двора и капитулов путешественник XVI и XVII веков моментально
открывал другую Севилью - город преступников и плутов, у которого есть своя собственная
хроника в «Образцовых романах» Сервантеса и живописное отображение в плутах
Мурильо. Город мужчин и женщин без работы и постоянного дохода, которые
собирались на площадях и у дверей церквей с требованием милостыни или опускались
в мир преступников и подонков: мир азартных игр, обмана наивных простаков, воровства,
заказных убийств...
Как ослепительная жемчужина, Севилья укрепляла
надежду тех, кто мечтал стать солдатом и путешественником, чиновником или
коммерсантом, т.е. тем, кто строил другую Испанию в Новом Мире. Авантюристы,
моряки, преступный мир Аренала, торговцы
рабами или проститутками, нуждающиеся и разочарованные, те, кто, забыв самого
себя, искали в неистовом мираже Эльдорадо другую жизнь, все они тяготели к
мифическому голосу земли, которая могла навсегда поглотить человека, или, как
будто взрывом бомбы, поднять его к вершине фортуны. Известна история о голосе, услышанном
в порту Севильи бродягой и плутом Дон Паблосом, которому Кеведо дал
литературное завершение походом в Индию, или сам Матео Алеман, еврей по отцу и
матери, для того, чтобы получить билет в заморские владения, должен был изучать
искусства его персонажа Гусмана де Альфараче: поменять костюм, личность и
город, чтобы стереть следы, убежать от бедности и заново переделать свою жизнь
в заморских владениях.
Возрасты
искусства
Сокровища, которые прибывали из Индии по
Гвадалкивиру и которые создали этот мир чередований и контрастов, ковали
одновременно ключ от большой двери, которая открывала другие горизонты и новые
богатства. Поэтому в условиях начала политического упадка, пароксизма
общественной неустойчивости и экономической депрессии XVII века, когда высокомерие, прибывающее из-за моря, отразило
в водах Гвадалкивира суровые картины кровавого запада, искусства и литература
приобрели в Севилье самое ослепительное сияние.
Полные света и из тени, тревоги и сомнения
царствования Филиппа III и Филиппа IV отмечают золотой век испанского
искусства, который, на мгновение, заставляет забыть мучительные условия жизни
большинства испанского населения этого столетия, чуждого созданиям художников Риберы,
Сурбарана, Веласкеса, Мурильо, монаха Хуана Андрес Рисси, Карреньо Миранды,
Клаудио Коельо... или скульпторов Грегорио Фернандеса, Мартинеса Монтаньеса,
Педро де Мена, Хуан де Меса...
Эта лебединая песня в Севилье не может
пониматься вне поддержки Церкви и знати. Потому что так называемая севильская
школа обязана своей кульминацией расточительности тех и других, с которой они
финансировали карусель гениальных художников и скульпторов, чтобы во время
кризиса монархии украсить свои особняки и храмы формами барокко, придавая
Севилье сентиментальный и глубокий облик.
Не поддаваясь её очарованию из-за опасения впасть
в двуличие, путешественник, который для погружения в роскошные повороты
андалузской столицы начала XVIII века гулял по неугомонному Ареналу или
экзотической Алькаисерии, сразу понимал, что самый состоятельный и космополитичный
из городов того времени был в то же время одним из самых больших художественных
рынков монархии.
К тому времени скульптура, стоящая на службе
катехизиса Контрреформации и призванная стимулировать благочестивые мысли и
вызывать эмоциональный ответ верующих, шагнула уже в драматизм форм, переплавляясь
вместе с живописью в большие полихромные формы севильской школы, одной из самых
оригинальных и вдохновенных в Испании XVII в.,
наряду с уроженцем Вальядолида Грегорио Фернандесом, гранадцем Алонсо Кано и
Педро де Мена., Заключенные и связанные маньеристом Торриджиано «Святые
Иеронимы» породили суровые, элегантные и
экспрессивные "Распятия" Мартинеса Монтаньеса, которого его
современники называли «богом дерева» и
андалузским Лисиппом.
Также к тому времени, вслед за художниками
Алехо Фернандесом, Кристобалем Моралесом, Педро де Кампанья и Луис де Варгасом,
которые образовали севильский фокус концепций Кватроченто и Чинквеченто,
следовали уже формальные и концептуальные попытки внутри могущественной
гегемонии маньеризма Луиса Тристана и Алонсо Васкеса. Как и Валенсия тонкого Рибальты,
Севилья начала отражать изменение,
которое случилось в живописи в начале XVII
века, беспокоившейся о прямом наблюдении природы, о том, что схватывают
пейзажи, тела и наряды, не впадая в искушение льстивой идеализации.
Здесь преподавал в академии последний представитель
севильского маньеризма Франсиско Пачеко,
автор теоретического труда «Искусство живописи», тесть Веласкеса и зачинщик
одной из более знаменитых художественных и литературных вечеринок города. Сюда,
в трюмах кораблей, поднимающихся по Гвадалкивиру, прибывает мрачный язык Караваджио
и реалистический праздник валенсийского неаполитанца, которым был Рибера по
прозвищу Эспаньолето. И здесь, предвосхищая барочную оргию цвета и не желая
отдаляться от природы, потому что они уже интуитивно почувствовали её красоту,
укрепляют своё новаторское дыхание Хуан де Роелас, Хуан дель Кастильо и Ереро
Старший. Три художника, объединенных натурализмом итальянских и фламандских художников,
которые украсили крышу галереи прелата Епископского дворца.
Кузница
живописи
Утомлённый изнурительным накоплением авторов
и дат, путешественник мог бы потеряться в запутанной сельве фамилий и
живописных происшествий, которые формируют Севилью Филиппа III и Филиппа IV.
Поэтому мы ограничим его список Сурбараном, Кано и Веласкесом, а затем Мурильо
и Вальдес Леалем. Из трех первых, Франсиско де Сурбаран дольше всех жил в
городе Гвадалкивира и был наиболее востребованным из всех художников Севильи в
течение второй трети XVII века. Сурбаран
умер в Мадриде, но перед тем бродил по другим городам и землям вслед за двором,
но с 1626 он установил своё место жительства в Севилье, и здесь, благодаря
поддержке его лучших клиентов, которыми были церкви и монастыри, сделал из своей
работы сладкую восторженность мира, верующего в монастырскую жизнь, в пение простой святости, которая для художника
«Апофеоза святого Томаса» или «Святой Гуго в трапезной» была самой необыкновенной.
Сурбаран - великий художник монахов, строгой
веры и религиозности без риторики. Его картины для монастыря Сан Пабло,
монастыря Мерсед Кальсада, картезианского монастыря Санта-Марии Куэвас или
монастыря Гваделупы отражают одержимость художника представлением чуда без
фантазии и обладающих богатым воображением афиширований и тем, чтобы перевести
на язык цвета – в море гладкой бирюзы, красного бархата и белизны -
повседневность со сверхъестественным в монастырской испанской жизни.
Хотя он создал мало портретов, всё же можно
говорить, что большая часть его живописи именно этого типа. Апостолы и философы,
святые и мечтатели, монахи и мученики Сурбарана кажутся персонажами, взятыми с
улочек и монастырей Севильи. Сегодня путешественник видит резюме этой позиции
эстремадурского художника в серии портретов знаменитых теологов, которую он написал
для библиотеки Мерсед Кальсада. Так, монах Франсиско Сумэль, знаменитый философ
и преподаватель умер в 1604 г., но Сурбаран вместо того, чтобы писать
посмертный портрет, основываясь на предыдущем образе или на похоронной маске,
принял решение использовать иконографию, в которой традиционно представляли
доктора Церкви - торжественный, вдумчивый и возвышенный священными текстами,
комбинируя её с внимательным наблюдением живого благочинного и затем просто
вписать в полотне имя Сумэль. Сурбаран - также мастер жанровой сценки, далёкой
от фламандского обжорства, типа, в котором специализировался монах-картезианец
Санчес Котан - художник, который погружает природу в умертвляющее тонкое
мистическое дуновение.
Поглощенный всем этим вихрем новизны и
влияний, которые выражают на берегах Гвадалкивира волнение нового духа, приобщается
к искусству уроженец Гранады Алонсо Кано, чей гений пробудился в мастерских
Пачеко и скульптора Мартинес Монтаньеса. Преследуемый за долги и по подозрению
в убийстве, Кано являет собой фигуру многогранного и волнующего художника,
которого прославят поклонники лорда Байрона в XIX веке. Художник, скульптор и
архитектор, он символизирует в Испании универсальное призвание ренессансного художника,
которое описал Микеланджело: «Что меня восхищает во мне самом, так это то, что
никто не может больше, чем могу я».
Кано – это сражение красоты с барочными
условностями пустоты и тени. Его первые композиции были сумрачными, например, «Св.
Франциско Борха». А последние полны магической и скульптурной яркости, как «Смерть
Св. Франциска». В Мадриде он почувствовал очарование венецианской королевской
коллекции и импрессионистическое ослепление Веласкеса. Под его влиянием Кано
научился ломать жесткие контуры фигур и моделировать их формы светом: «Иисус и самаритянка»
или «Чудо в колодце». Здесь душа - уже форма тела. Спокойный, бесстрастный и невинный
как его последние творения, свободные от любого беспокойства полета или веса, и
в эпоху, в которой Кеведо дает образцы самого свирепого женоненавистничества, Кано
создал чудесный тип красоты и
инфантильной женственности.
Филипп IV, который постоянно увеличивал свою картинную галерею,
благодаря покровительству над испанскими художниками, покупкам послов и
подаркам других принцев и аристократов, и который считался с гением Веласкеса, бывшим
поставщиком портретов и аллегорий, всегда очень уважал Кано. Вызванный ко двору
королём, он был назначен учителем рисования
наследного принца Бальтасар Карлоса, но гранадский художник, опьянённый полным профессиональным
разрушением самого себя, гордый герой целого ряда малопочётных событий, одни из
которых воображаемые, другие правдивые, захотел удалиться от двора, чтобы, в
конце концов, укрыться под крышей религиозной жизни. Он умер в Гранаде, где создал
«Удовольствия Марии» для самой большей часовни собора и посвятил себя
скульптуре.
Ты похищаешь мой узел и, больше он ему должен
в
твою кисть, два раза я совершаю паломничество,
живого
духа краткое льняное полотно
в
цветах, что жаждущий ребенок,
пустые
пеплы я боюсь краткого льняного полотна,
что
соперник грязи это представил,
в
кого, или эфирный он был, или божественный,
жизнь
доверило изменение слабое сверкание.
Луис
де Гонгора
Небо живописи
Когда Кано начинал своё обучение в севильской
мастерской Пачеко, его заканчивал Диего Родригес Сильва и Веласкес, «художник
художников», согласно высказыванию Манера, или по словам Гомес де ла Серна
«уравнение пластической реальности и золотого совершенства". Для Веласкеса
правда - только внешний вид, представление того, что видно глазами. Как стекло в
мир, севильский художник воплощает в своих картинах идею о реальности, которая уже
неподкупна чистой реальностью. Как персонажи Лопе де Вега или Сервантеса.
Таким же образом, как Дон Кихоту являются
замки в жилищах и принцессы в сельских жительницах, боги и мудрецы древности предстают
плутами и оборванцами в палитре Веласкеса, который между его самыми дорогими
книгами хранил издание "Метаморфоз" Овидия. Сегодня это обычный
литературный текст, но для художника XVII века, он был рудной жилой
мифологических тем. Таковы его королевы, его дамы и принцессы, которые смотрят
нас, далекие и высокомерные как какие-то фрейлины комедий Лопе. Таков его Филипп IV, которого он рисовал с
молодости до старости; его граф герцог Оливарес, которого льстецы в дни его
величия именовали Атласом, который поддерживает на своей спине колоссальную
структуру монархии; или его поэт Луис де Гонгора, который воскрешает нам досаду
и горечь, боль и достоинство писателя, проигнорированную властью.
Рожденный и выросший в Севилье, Веласкес
отправляется в Мадрид как Рембрандт в Амстердам или Вермеер в Дельфт. Конечно,
нужно было отправляться в этот город, который жил для двора и за счёт двора и,
который во времена Филиппа IV объединял
великолепное созвездие художников, писателей и аристократов. Веласкес переехал
в город Мансанареса сразу после смерти Филиппа III. Очень быстро он достиг положения королевского
художника и, самое главное, экономической независимости, на которой затем он построил
свою творческую свободу. При дворе в 1628 г., где он пользовался всемогущей
благосклонностью графа герцога Оливареса и дружбой Филиппа IV, произошла его встреча с Рубенсом. Это важнейшее
событие для Веласкеса, который проводил много часов в компании фламандского
художника и который, может быть, по совету того же Рубенса принял решение о путешествии
в Италию. Там он покупает картины, скульптуры и другой античный антиквариат по
заказу Филиппа IV и одновременно знакомится с праздником
итальянской живописи.
Вернувшись в Мадрид, Веласкес все более утверждается
как главный портретист двора. Это время - период конных портретов принца
Бальтасар Карлоса и графа герцога Оливареса, или длинной серии портретов Филиппа
IV. А также таких уникальных картин как «Сын Вальекаса»,
переполненной нежностью, или "Сдача Бреды", где на фоне серых,
зеленых и синих тонов, он показывает рыцарские идеалы и вежливости эпохи: ибо победы
оружия делают могущественным короля, но милосердие и великодушие возвеличивают
его. Отсюда следует, почему генерал Спинола положил свою руку на плече голландца
Нассау, который принёс ему ключи от сданного города.
Веласкес вернулся в Италию почти двадцать лет
спустя, в 1649 г., и в Италии он написал некоторые из его лучших картин.
Портрет Папы Иннокентия X, высокомерная интерпретация хитрого, энергетического
и недоверчивого Папы, живопись, в которой художник достигает того, что понтифик
навсегда остаётся в глазах зрителя. И два пейзажа виллы Медичи. Два маленьких
полотна, в которых Веласкес ловит световое колебание природы и неясно мечтает
неясно об импрессионизме Мане. То, что во многих из его картин было только
лирической далью Гвадаррамы, достигает сейчас, в этой восхитительной паре
садов, категории типа, формы чистого пейзажа.
Возвращение к двору в 1651 дало ему также
случай написать загадочную «Венеру дель Эспехо» и две его самые большие работы:
«Португальские фрейлины» и «Прядильщицы». Окна в реальность, о которых уже было
написано все. Окна, которые открывают искусство живописи нового жанра. «Между
фигурами, - скажет писатель XVIII века, - чувствуется атмосфера».
Когда умер Расин, герцог Сен-Симон написал: «В
его поведении не было ничего от поэта, но более как человека скромного и, определённо,
порядочного". О Веласкесе, умершем
в 1660 г., сразу после того как он вернулся из путешествия на остров Фазанов, в
Бидасоа, где дописывал последние детали в сцене заключения мира на Пиринеях,
современники думали, несомненно, таким же образом.
Так же как поэт в ослепительном, хрупком и
секретном пламени стихотворений, правда Веласкеса находится в верхней тонкости
мазка, которой удается исказить восприятие глаза. Но эта правда не должна затушёвывать
его положение королевского художника на службе славы короля и образа монархии.
И то же самое нужно сказать о других испанских художниках XVII века, которые
работали для придворного круга: Антонио де Переда, братья монахи Хуан и
Франсиско Рисси, Эрреро эль Мозо или Карреньо Миранда и Клаудио Коельо, те,
кому соответствовала в очаровательном и разочаровывающем дворе Карла II бумага,
выданная Веласкесу Филиппом IV.
Осеннее
чувство
С другой стороны, ни переезд Веласкеса, Кано
или Эрреры Моза в Мадрид, ни спад в творчестве Сурбарана в начале сороковых, ни
светотеневые ужасы с криками Страшного Суда, которые, с этого момента, вдыхают
его дворцы и площади, не затмили в Севилье золотоносного солнца живописи. В
течение второй половины XVII века город Гвадалкивира, раненный экономическими
кризисами и разоренный бубонной чумой 1649 г., - остаётся городом большого мецената
искусств кардинала Амбросио де Спинолы, архиепископа с 1669 г., и двух
художников, которые создавали работы для его дворца и удовлетворяли требования
церквей, братств и монастырей: Бартоломе Эстебан Мурильо и Вальдес Леаль, которые
вместе с Эрреро Мозо основали Академию Живописи.
Мурильо – это испанский мастер цвета, весёлый
интерпретатор и бытописатель севильского народного быта, мастер религиозной
живописи, полной нежности, интимности и мистицизма. Мурильо сформировался в
мастерской Хуан дель Кастильо, в традициях Сурбарана и Риберы. Он посетил Веласкеса
в Мадриде и познакомился с королевскими коллекциями. При жизни у него была
репутация мастера прециозных религиозных сцен, как в его напыщенных и сентиментальные
картинах, посвящённых Непорочной Деве и Святому Семейству, которые сделали его
очень популярным в городе, разрушенном бедствиями. Но для путешественника,
который воскрешает в памяти забытую Севилью австрийской династии, лучший
Мурильо тот, который пишет кафедрального каноника Дон Хустино де Неве, сидящего
в кресле красного бархата, который одевает фривольные сцены в некую тенистую
глубину, оставляющую прозрачным подземное золото, и который приближается к
плутам Риберы – «дай мне милостыню, Бога ради» - хотя бедность его будет более
лирической, более идеализированной.
Также отдаленный от двора и занятый
удовлетворением его обильной севильской клиентуры, Вальдес Леаль - противоположность
Мурильо. Пессимистический, горький, с интенсивным чувством движения и грубым
наклоном красных, зеленых и трупных серых тонов, Вальдес Леаль смотрит на нас со
своих картин как художник, который до барочного безумия переполнен победой Контрреформации
и который в то же время пишет Дон Мигель де Маньяра, богатого раскаявшегося Дон
Жуана драматической, напыщенной живописью в великом молчании. У его «Христа, спорящего
с докторами» и «Девы Ювелиров» есть собственная, наглая, умилительная личность,
но в работах «Иероглиф наших последних лет» и «Sic transit gloria mundi» для Больницы Милосердия Севильи палитра
Вальдес Леаля более наглядно показывает его собственный акцент.
Как на страницах знаменитых "Снов" Кеведо,
есть в этих картинах, может быть, вдохновленных знаменитым куплетом Хорхе
Манрике, свет цвета даже посредине его черноты. Свет цвета даже среди ужаса:
смерти, разложения тела, человеческого тщеславия. Сын и внук ювелиров, Вальдес
Леаль знает, что воображение человека питается, прежде всего, конкретными
образами и отсюда эти пыльные останки скелетов, митр, вооружений, чести и
богатств, предложенные пустоте забвения, что заставляет нас чувствовать
содрогание от победы смерти.
Бледная смерть ранит с равной силой
шалаши
бедняков и дворцы богатых
Гораций
Мурильо умер в 1682 г. А два года спустя умер
архиепископ Спинола, который смертельно заболел, поднявшись на башню Жиральда,
чтобы молитвой остановить бурю, которая могла разрушить Севилью.
А что же Севилья, экономическая столица Империи,
ворота двух миров? Мир гаснет для неё с погружением в темноту династии, которая
завоевала Америку. Дом Контрактов в XVIII
веке сменил берега Гвадалквивира на залив Кадиса. В следующих столетиях королевская
Севилья, в которой жил Мартинес Монтаньес, была уже только мифом. Остаётся ностальгия,
такая же смутная как Севилья на некоторых севильских картинах Веласкеса, где
глаза водоноса не пропускают ничего, что происходит на улочках города, или где
старуха жарит яйца под нежным взглядом мальчика. Ночью, между рядами Аренала кого-то
преследуют мрачные мужчины. Может быть, кто-то умер во мгле «Примерных рассказов»
Сервантеса. Что-то бесшумно падает в воду. Севилья исчезает как воспоминания авантюриста
Дона Пабло, после его отплытия в Америку.
|