Мексика
Братья по языку
- Что ты почувствовал в походе за границу, услышав свой
язык, который
столько лет не слышал наяву?
- я почувствовал, будто моя жизнь во внешнем мире
продолжалась без перерыва,
а внутри меня он не прекращал звучать все эти годы.
Луис Сернуда
Вариации на мексиканскую тему
Голос двух
миров
Воротами в Америку был Веракрус, которого достигали через
девяносто дней плавания, вслед за промежуточными остановками на Канарских и
Антильских островах. Выжженный солнцем, город искрился в море, полный людей и
кораблей, со спокойным достоинством понимая, что является триумфальной аркой перед
огромной иной реальностью. Отсюда Эрнан Кортес выступил в свой ужасный и
прославленный поход, о котором рассказал Берналь Диас дель Кастельо в его «Истинной
истории завоевания Новой Испании», и здесь начиналась дорога, которую проходили
все наместники Новой Испании на своём пути обучения власти.
Перед тем, как прибыть в столицу, в чарующий город Мехико,
древний Теночтитлан, наместник посещал нездоровый Веракрус и делал остановки в двух
других городах - Тлакскале и Пуебло. Церемония вручения власти завершалась в Отумбе,
месте великой испанской победы над ацтеками, вход в столицу проходил под
балдахином, привилегией Пап, императоров и королей, предназначенного исключительно
для этой цели. И, как вспоминала поэтесса сестра Хуана Инес де ла Круз в 1680 г., между триумфальными
арками, которые поэты и художники возводили во славу имперской власти Габсбургов.
«Великолепно
сиянили триумфальные арки, сделанные с большим усердием и изобретательностью из
обрезанных перьев и возведенные в подарок господам наместникам, которые стали
управлять этим благородным царством»
Новая Испания, ещё одно царство, вошедшее в состав
монархии испанских Габсбургов, началось с вицекоролевства Перу и
распространилось на Панаму, Колумбию, Чили, реку Ла-Плата, Парагвай, - было в
XVII веке огромной территорией, которая занимала Мексику, Гватемалу, Антильские
острова, Венесуэлу и восточное часть Филиппин. Если XVI век был веком
завоевания и исследования, крещения и строительства, слиянием военного,
религиозного и политического, то XVII век продолжает его строительную работу.
Как города, построенные Римом на Иберийском
полуострове в античные времена, так и города, которые испанцы основали в Америке,
посреди сельвы , во мгле неизведанного и отвратительного мира, были образом
порядка, который вмещал и этот, и потусторонний мир. Эти города начинались с обширной
площади, на которой строились рядом дворец, муниципалитет и собор. Вне площади
располагались ещё три комплекса: монастырь, университет и крепость. Под сенью
этих построек сложилось богатое, сладострастное, набожное и суеверное общество,
послушное слову метрополии и мандатам Церкви. Общество, где политическая власть
была испанской; экономика креольский, а религиозное управление разделялось
между теми и другими. Общество, которое, начиная с XVII века, отличается поклонением
Гваделупской Мадонне, благочестивым разнообразием религиозного исступления
Барокко и союзом креолов, индейцев и метисов.
Счастливее, чем Феникс, вы умираете, цветы,
чтоб возродилась птица, прах сгорает,
а с вашей смертию Мария оживает.
(Луис Сандоваль Сапата)
Когда, оставив африканские руины Карфагена, Шатобриан пересек Кастилию и посетил Эскориал, он
грезил о тени Филиппа II, своём идеале, прогуливаясь по апартаментам дворца,
монастыря и пантеона, который соединил мир и презрение к нему. Сегодня, проходяпо
неотразимой и величественной площади Конструсьон в Мехико, более известной как Цоколь,
окруженный человеческими потоками и механической песней движения автолмобилей,
путешественник может попытаться представить себе австрийских наместников,
участвющих в политической литургии власти. Как Данте Алигьери в трех мирах, он может
циркулировать между нематериальными существами, между призраками, которые
являются сегодня персонажами истории. Он может мечтать о городе вице-короля, который
приютил более ста тысяч жителей. Он может гулять по дворам расторопного и
хитрого маркиза де ла Ленгуа, по местам социальной и культурной активности не
меньше, чем по центрам государственных решений и политических интриг, где определялось
как любить и как есть, как проводить дни рождения и оплакивать смерть, как караулить
умерших и ухаживать за живыми.
Какая б красавица здесь не прошла,
Пристойную пару
Тотчас бы нашла.
(Сестра Хуана Инес де ла Круз)
Прошлое здесь проступает в вулканическом камне винного
цвета, который использовали архитекторы XVI и XVII веков для постройки храмов и
дворцов. Нет здесь, в Цоколе, ничего проще, чем воскресить старые и далекие времена
Империи. Эхо того времени резонирует под башнями внушительного собора – по
образу которого построены соборы в Пуэбло, Гвадалахаре, Лиме или Куско - между
стенами сияющего дворца наместника, сегодня это Национальный Дворец, и не очень
далеко, совсем рядом с очаровательной площадью Санто-Доминго, во дворце
Инквизиции. Маньеристские и барочные здания, которые украшают широкие и
прямолинейные улицы между Цоколем и парком Аламеда, постепенно ослабевают как дрожащее
пламя, которое сверкает вслед за шагами Эрнан Кортеса, вслед за кровью, пролитой
старыми бойцами и авантюристами. Эти формы не воскрешают уже ни указы власти,
ни удары оружия, ни столбы дыма и боли, которые к вечеру поднимаютс над полем
битвы, а только ту страсть городской жизни, которую возвеличивает епископ
Пуэрто-Рико и поэт Бернардо де Бальбуэна тогда, когда испанские поэты воспевают
одиночество пастуха, хвалят простую жизнь деревни и проклинают город.
Несчастен тот, кто убежал отсюда,
от этого климата и моря,
в поисках золота и серебра!
А мне хватает угла у очага,
книги, друга, и краткого сна,
и чтоб не мешали мне ни долги, ни печали.
Андрес Фернандес де Андрада
Для Балбуэны торговля и выгода – две страсти, которые
построили чудо на воде, которым был город Мехико в XVII веке: «Солнце, которое
мир оживляет [...] является скрытой силой и источником политической жизни». В
отличие от Кеведо, который не интересовался разрушительными войнами во Фландрии
и будущее монархии видел только в галеонах, наполненных золотом и серебром, Бальбуэна
обратил внимание на другую мечту, которая пришла с каравеллами: кастильская
политическая и административная организация, законы и торговые биржи, печать и
университеты.
Вместе с Балбуэной, Хуан Руис де Аларкон и сестра
Хуана Инес де ла Круз сохранили самые светлые достижения этого великого
восхождения духа. В 1611 г.
Себастиан де Коваррубиас издал толковый словарь испанского языка «Сокровище
кастильского языка», в котором обработал правила испанского языка, впервые,
фактически на пустом месте, установленные в словаре Антонио Небрихи (1492). И язык
Сервантеса, наподобие находок Диего де Силое или архитектурного безумия Чирригуэрры,
пересёк океан и укоренился в Америке. Лучшим подтверждением этого служит целое литературное
созвездие, которое зажёг потом XX век: Борхес, Сесар Вальехо, Алехо Карпентьер,
Октавио Пас, Хуан Карлос Онетти, Габриэль Гарсия Маркес, Никанор Парра, Марти,
Ризаль или Рубен Дарио…
Храм слова
Как написал Октавио Пас, история поэзии Новой Испании
отражает оригинальность литературы метрополии. Если сестра Хуана Инес де ла
Круз отсылает к Гонгоре и поэзии испанского Барокко, то Хуан Руис де Аларкон напоминает
о большом поэтическом течении второй половины XVI века и большей части XVII
века.
Аларкон - один из самых больших драматических испаноязычных
поэтов. Сын Америки, он родился в Мексике и в Мексику он вернулся после окончания
университета в Саламанке и адвокатуры в Севилье, но ностальгия по Испании всё-таки
отрывает его от американского очага и вскоре он вновь оказывается на
Полуострове, в Мадриде, где создает свои
работы.
Как своеобразная компенсация испанского завоевания
Америки, Аларкон был завоевателем Испании. Поэты Мадрида ожесточённо
соревновались между собой и Аларкон, который был горбуном и, кроме того, пользовался
поддержкой короля, моментально стал объектом всеобщей насмешки. Кеведо, самый
больший насмешник того времени, говорил ему «откуда ты corco-приходишь, или
куда ты corco-идешь» (игра слов: corcova – утка
[исп.], corco – горб,
va –
пришёл); «Дон Коомбро (огурец [исп.]) де Аларкон, поэт среди тарелок» называл его Тейес; «человек-эмбрион, который
так и не родился» пишет Перес Монтальбан, «помесь карликового верблюда с
волчицей», улыбается Велес де Гевара; «поэт-живот», взывает Перес Марино. Но
даже эти насмешки не затмили его конечную победу, и главные герои «Сомнительной
правды» - его литературные враги - признали ценность комедий Аларкона:
Донья Ясинта: Я не видала такого человека в Мадриде,
каким тебе кажется свободный
индеец?
Донья Лукресиа: Который тебе не кажется плохим,
Ясинта, и который этого заслуживает.
Умелый создатель двусмысленностей и путаницы,
мексиканский поэт преобразовал сценическую игру в морализирующую игру отражений.
Его комедия подчиняется благоразумному: его прототипы - прототипы морали,
которая улыбается и прощает. Вместе с осуждением фальшивого внешнего образа,
непостоянством любви и вопрос лжи - до каких пор лжец действительно лжет, на
самом деле обманывает? не он ли сам первая жертва своих хитростей и обманов? -
в его работах имеют часто магический эффект, за что хвалили «Португальских
фрейлин» (Менины) Веласкеса и что так нравится в Сервантесе, театр внутри
театра. Шекспировский Просперо, который уничтожил свою магическую книгу и отказался
от искусства волшебства, вполне может быть символом Аларкона, который попрощался
с творчеством и оставил театр ради удобного места докладчика Совета по делам Индии.
Время Аларкона - эпоха Филиппа III и Филиппа IV, сложное
время политических интриг, памфлетов, шпионов и доносчиков Оливареса,
венецианского заговора Кеведо и герцога Осуны. Читать Аларкона значит
возвращаться во время, определенное поэтом Хуаном де Тассисом, графом Вильямедиана,
как «красивая и честная эпоха шлюх и вина, в которой хотел бы пожить любой
человек», и которую Пелизье обобщает вопросом: «Кто может воздержаться от сатиры
в это время?» Эпоха, в которой театр, даже будучи второстепенным жанром, -
большой популярный спектакль, такой же, каким в сороковых годах XX века стало
кино.
Когда Аларкон углубляется в вавилонскую столицу
испанской Империи, большой драматический испанский костер пылает в своём самом
большем сверкании. XVI век был моментом его зарождения и победы, благодаря
таким талантливым создателям как Торрес Наарро, португалец Хиль Висенте, Лопе
де Руеда или Хуан де ла Куева. XVII век, который уже имеет постоянные помещения
для театральных представлений, шлифует этот блеск стихотворением Лопе де Вега,
который в 1609 напечатал его «Новое искусство комедии».
Лопе де Вега был солдатом в Непобедимой Армадее и поэтом,
который колебался между обещанием неба и пламенной любовью к женщинам, к которой
он стремился даже после того, как надел сутану. Как и его поэзия, которой Кеведо
почти по язычески поклонялся, у его плодотворного драматического творчесства
есть лирическая, желающая, страстная и задумчивая непринужденность жаркого
лета. Согласно общему мнению, Лопе де Вега писал с большой лёгкостью и всегда
сохранял свою линию повествования. Как он сам сказал о себе: "Я всего лишь
отпечаток на бумаге», и Сервантес, который как хороший писатель не смог не
высказаться, написал за двадцать лет до смерти Лопе:
Он наполнил мир собственных, счастливых и умных
комедий столькими людьми,
которые проходят по десяти тысячам страниц его
сочинений, и все это одна из
самых лучших вещей, которые могут быть сказаны,
воображены и услышаны.
Также как Шекспир был гением трагедии, Лопе де Вега -
гений поэтической комедии, создатель трагикомедии, которая придала
драматическое звучание всему тому, что люди того времени думали и чувствовали.
Лопе презирает правила и предписания классики. Вслед
за Фернандо де Рохасом, который уже в его «Сводне» смешал трагические сетенции со
смирением комической приземлённости, в «Теренсио и Сенека» он хочет отразить
нормальную жизнь, всегда полную горя и радостей, «потому что вкус может
изменять правила, как использованную одежду и обычаи». Дворцовые остроты, искренность
страсти, секреты души, уступки любви, достоинство чести, шутки и ирония простого
народа, Инквизиция и её очистительная миссия, мессианство и дворянство,
пропаганда абсолютной монархии, похвала деревне и презрение двора, восхваление
хорошего вассала... остаются главными в формальном разнообразии его театра,
маленьком бумажном космосе, который повторяет в сцене безграничность и глубину действительности,
которая трепещет на улице и во дворце. Персонажи и ситуации «Овечьего
источника», «Глупой дамы», «Рыцаря Ольмедо» или «Образцовом короле», могут
служить напоминанием, кем был большой поэт, который посвятил своего сына Карлоса
Феликса одну из самых волнующих элегий на испанском языке.
Я для тебя новые pajarillos,
различные в пении и них окрась,
он заключал, радостно радования вас;
я сажал плодородных переновых
зеленых деревьев, меня цветы,
в лучшем ком он мог созерцать вас,
так как в ясный воздух
красивого рассвета едва
ты вышел, мой Карлос,
болотистое место росы,
когда, ты ослабляешь золотистые вены,
белый ирис, превращенный в лед,
он упал в землю, хотя traspuesto в небо.
Человек,
который говорил во сне
С Аларконом во главе, который противопоставлял
достоинство, вежливость, меланхолический стоицизм, улыбающуюся стыдливость
восторженности любви и героизму создателя «Фуэнте Овехуна», театр Лопе де Вега
имел длинный список продолжателей: Жильен Кастро, Антонио Мира де Амескуа,
Велес де Гевара, Хуан Перес де Монтальбан... и конечно, Тирсо де Молина и Кальдерон
де ла Барка.
Творческие способности Тирсо де Молина (Габриэль
Тейес) были превосходны - религиозные сюжеты, исторические драмы, комедии положений
и интриги, плаща и шпаги...- но он был гораздо большим, чем то, что он сказал и
мог сказать. Воцерквлённый человек интеллектуального и строгого склада, судя по
постам, которые он занимал и которые привели его в Америку и в различные города
Полуострова, он всегда пользовался уважением в ордене мерседариев, где состоял
с1601 г. В отличие от Лопе де Веги и Аларкона, которым власти позволили спокойно
жить, потому что они не интересовались политикой, Тирсо занимает трудную
позицию поэта и гуманиста, который защищает всех от лжи и заставляет людей
бороться за правду. В 1625 г.
он был сослан в провинциальный монастырь с запретом писать, но и в ссылке он
продолжал творить.
Как и Сервантес с его «Дон Кихотом», Тирсо де Молина полностью
ассоциируется с «Севильским обольстителем», с Дон Жуаном, персонажем, который
ломает нормы его мира и его эпохи, распущенный католик, который соблазняет
многих женщин и который отважно нарушает божеский закон:
Дон Жуан: Я умер.
Тисбеа: Как, если вы говорите?
Дон Жуан: Я в горе, как вы видите.
Тисбеа: Много вы говорите.
Дон Жуан: Много вы понимаете.
Подобно
богохульнику, шпиону и завсегдатаю лондонских трактиров Кристоферу Марлоу,
который в создал бессмертного Фауста, монах Терсо де Молина в Мадриде, не
подозревая этого, изобрёл распространённый символ души и западной культуры.
Трагическая история Дон Жуана была подхвачена Мольером, Моцартом, Байроном и Пушкиным,
художниками, которые перенесли тень севильского насмешника в другой язык, место
и время, дав ему чужое лирическое и музыкальное дыхание далеко за пределами
Испании, которая видела, как он обманул и игнорировал девиз барокко: знай, что
судьба человека в том, чтобы со временем уйти в вечность, где находят покой и
грешники, и праведнки.
Дон
Жуан: До смерти?
Так вы мне доверяете?
Дотуда ещё много времени.
В
традициях барочной логики, которая на сцене прославляет государство - а именно,
короля -, и Церковь - а именно, Бога, - и творчество Кальдерона де ла Барка,
поднимающееся до самой возвышенной поэзии Золотого века в сонете звезд, «тех,
кто были великолепием и радостью»:
Эти черты света, эти искры...
ночные цветы; хотя такие красивые,
поденки переносят его жар.
Итак, если в день это век цветов,
одна ночь - возраст звезд.
В сравнении с очень звучной жизнью Лопе де Вега,
полной лихорадочной деятельности аскета и вспышками влюбленного, жизнь Педро
Кальдерона де ла Барка молчаливо проходит под воздушной сенью образов и
метафор. Кальдерон родившийся вместе с XVII веком, искал покровительство графов
и герцогов с целью писать комедии и поэзию, в качестве рыцаря ордена Сантьяго
принимал участие в походе во Францию и в подавлении восстания в Каталонии, пока
ему не предоставляется разрешение и, как многие другие литераторы эпохи, был рукоположен
в священники в 1651 г.
Затем несколько лет он провёл в Толедо, после чего в 1656 году вернулся в
Мадрид, откуда никуда уже не уезжал и где стал известен как драматург.
Обладая расчётливым складом ума, Кальдерон де ла Барка
продолжил работу Лопе де Веги, упорядочивая и усиливая полученные в наследство
драматические компоненты. Однако, кое-что он изменил. Поменялись главные герои:
теперь это уже не простые и страстные персонажи «Фуентеовехуна» а
рассудительные герои, озабоченные проблемами своего времени, которые понимают
жизнь как видимость, тень, сон. Сомнение...
Если это притворно,
то другое истинно?
Непостоянство
и неуверенность...
Каждое мгновение жизни опасно...
Принятие закрепощения документа, который каждому
человеку устанавливает его социальное положение, король, сеньор, слуга,
земледелец, богатый и бедняк...
Мы симулируем то, чем мы не являемся,
давайте быть тем, что мы симулируем...
Преувеличенное
чувство уважения и чести...
За короля, имение и жизнь
он должен выступать, но честь
это имущество души,
что только Богу принадлежит.
Все это формирует дыхание персонажей Кальдерона, созданных
из того же вещества, что и миражи. Так, принц Сегизмундо, главное действующее
лицо пьесы «Жизнь это сон», это персонаж, рожденный из удивления. Удивления
мимолетностью временного бытия. Удивления, что наша короткая жизнь проходит и
кончается иллюзией, в одном сне:
Что
вся жизнь - сон,
и
сны, всё сны.
Башня, подвешенная рациональными нитями между небом и
землёй, внутри которой танцуют сегидилью каприз и аллегория, стуча башмаками, эта
работа Кальдерона - одна из наиболее высоких драматических конструкций XVII
века: драмы чести («Саламельский алькальд»), комедии плаща и шпаги («Дама невидимка»),
аллегорические и духовные(«Большой театр мира», «Поклонение кресту»)... Просветители
XVIII века ненавидели его схоластическое опьянение. Романтики XIX века, немец фон
Шлегель и англичанин Шелли, с восторгом повторно открыли его пессимизм.
Франсиско де Рохас Сорилья и Аугустин Морето были двумя превосходными авторами
Золотого века, которые всегда находились под его влиянием, продлевая
драматическую литературу, где смена ситуаций заменила столкновение характеров,
а конфликт страстей уступил место
дискуссии идей, ценностей и веры.
Последние вершины
Своей смертью, в 1681 г., Кальдерон де ла
Барка закрывает Золотой век испанской литературы, который отразился в Мексике
золотистыми сумерками, освещёнными Хуаном Руисом де Аларкон и лирической и
драматической работой сестры Хуаны Инес де ла Крус.
Жизнь этой монахини, поглощенной идеями и словами,
которые их обозначают, напоминает ангела с тревожной гравюры Дюрера
«Меланхолия». В 1669 году, в возрасте двадцати одного года, Хуана оставляет
дворец наместника, где она провела своё отрочество среди празднествами,
церемониями и флирта, и становится босой кармелиткой. Она думает, что в
спокойном свете крытой галереи и в одиночестве кельи он сможет искать то, что
женщина в Мексике в XVII веке не может найти в мире, где неприлично иметь в
качестве учителя немые книги и соучеником чернильницу. Но она ошибается. Сестры
монастыря смотрят на неё с боязнью, а её духовник осуждает стихотворения и
комедии плаща и шпаги - любовь, дуэли, похищения, смерти... - что она пишет «в
вульгарном стиле мачо». Ей угрожают. Ей предлагают замолчать. Она
сопротивляется. Она продолжает писать. Она обладала покровительством всех
наместников Новой Испании и имела защитников даже при дворе короля Карла II. Её
поэмы были встречены аплодисментами знатоков в Мадриде, поклонники писали ей из
Севильи, Лимы и Кинто. Её комедии и духовные пьесы впервые показывались при
дворе наместника, во дворцах аристократии, на общественных подмостках. Она
искала славы и получила ее, но архиепископ Мексики и Инквизиции ждали первой возможности,
чтобы начать преследование. Беспорядки и волна суеверия, накрывшие Новую Испанию
в 1693 году, укрепили её гонителей. Опоры исчезают. Наступает финал:
побежденная, сестра Хуана отказывается от творчества, просит у Бога дать ей
забвение, выбирает тишину, или скорее принимает это, и так Мексика прощается со
своим лучшим поэтом.
Читатель мой, мои стихи
столь далеки от идеала...
Одно достоинство у них -
что я сама ценю их мало.
. . . . . . . .
. . . . .
Не почитателя я
тщусь
найти в тебе,
мой добрый гений,
но
беспристрастного судью
моих
бесхитростных творений..
Нужно сказать, что главным делом жизни Алонсо Кихано
было чтение книг, на которое это толкнул желание быть Дон Кихотом. Аналогичным
образом, открытие поэзии Гонгоры стало для сестры Хуана Инес де ла Крус чем-то
не менее живым, чем близость моря или возлюбленного. За её «Первым сном»,
признанием в сомнениях и спорах, - охраняющая тень кордовского поэта, который
повторно умирает в XVIII и XIX веках, чтобы возрождиться рукой Рубена Дарио, и
дать импульс поколений поэтам 27
г.
Цветы розмарина,
прелестная Исабель,
сегодня просто синие цветы,
а завтра они станут медом.
Укрыться в искусстве, чтобы сбежать от несчастного
испанского общества самых последних Габсбургов - это то, что сделал Луис де
Гонгора, литератор, который облегчил свою церковную карьеру стихотворениями и
игральными картами, хотя и те, и другие, в конце концов, приносили ему одно
разочарование. Чтение его произведений – как путушествие через океан, потому
что его читатель никогда не находится под одним и тем же небом и в том же самом
море. Он изменяет то, что позволяет видеть направление и формы барочной поэзии
в кастильском языке XVII века по ту и другую сторону Атлантики.
Луис де Гонгора - молодой поэт, который, вместе с Лопе
де Вега и Кеведо, навязывает полиморфизм романса, сегидильи, рождественского
песнопения или песни о ренессансной диктатуре одиннадцатисложного стиха; необщительный священник, который пишет
поэзию, ошеломившую людей; знаменитый шутник, который улыбается во мраке, словно говоря: «Я отдам своё тепло
и смейся, человек».
Окончательно потерявший надежду на двор, по горло
сытый притворством, просьбами и отказами, Луис де Гонгора одновременно - поэт
усталый и изгрызеный разочарованием, что изображает кисть Веласкеса;
интеллектуальный поэт, который провёл тяжелую работу; поэт чувственный и
загруженный образами, который устно заменяет
реальность, воспринятую чувствами, реальностью, которая нам кажется, на другую
- идеальную. Метафоры - как словесные веера, которые одновременно открывают и закрывают
пейзажи, глаза, груди, рот. Слово; звучный язык, свет, цвет.
В 1612 году, больной, он вернулся в Кордову, но мысленно
остался в литературных кругах Мадрида. Гонгора - литератор, который пишет для
культурного меньшинства, а не для простонародья, и который чувствует себя
гордым тем, что поднимает родной язык до самого высокого уровня совершенства
латинского языка: «То, что сделало мне честь быть непонятным для невежд, это и есть
отличие ученых мужей...»
Наивысший взлёт испанской литературы XVII века сверкает
в «Одиночестве» и «Полифеме», его двух
самых больших работах, поэмах, поражающих бесконечным следованием метафор, потрясающих
гипербатоном, латинизмами, классическими ссылками... поэмы, которыми Гонгора
производит переворот в литературном мире его эпохи.
Как никто ранее, Гонгора пропел цвет мира, и его веласкесовский
образ говорит нам, какой вкус пепла он нашел под его хрупким глянцем. «Вчера ты
родилась и завтра ты умрешь - поет он розе- Такая маленькая жизнь, кто дал тебе
её?» Возможно поэтому, из временной свежести он захотел сделать вечный образ.
Кеведо, метафизик, благородный стилист, который
ненавидит метафоры, беспокоящие его
своими легкими и фальшивыми банальностями, и преобразователь высокопарного
стиля, с сарказмом атаковал блестящее слово кордовского поэ
|