Кадис
Путешествие
Света
Кто может описать очарование души
в стране, укрывшей моё детство?
Тот аромат духов, пахучего дыханья,
что испускают мята и лаванда,
и тимьян; безбрежный купол
чистой и хрустальной атмосферы
что аркой к морю наклонился.
Хосе Хоакин де Мора
Город-мореплаватель
Как Макроль Габиеро, персонаж колумбийского романиста и
поэта Альваро Мутиса, Хосе Хоакин Мора мог написать:
Я нарекаю этот порт, что солнце
и соль построили, чтоб время обманули
его кварталы и районы
я говорю, Кадис, услышь мою молитву,
чтобы никто не пробовал напрасно
лишить меня еще раз этого всего,
ведь это «царство - для меня».
Такое вполне могло случиться в его ссылке, где
пребывание в Лондоне обострило кадисские воспоминания.
Писатель и активный общественный дейятель, Мора
продолжил тенденции обновления и изменения, которые наметились в Европе после
североамериканской и французской революций конца XVIII века, и делал он это и у себя на родине , и за её
пределами. Немногие персонажи того времени воплотили в себе опустошение
политического вымысла по обе стороны от Атлантического океана так, как он. Мора
родился в Кадисе в 1783 году, сражался против французов в Байлене, принимал
участие в движении Либерального трехлетия, потом жил в Англии, где написал
чилийскую Конституцию 1828 года, участвовал в либеральных движениях в Перу и
Боливии и переживал их взлёт и падение. И немногие испанские поэты с такой же элегантностью
раскрыли аромат цветов и растений Андалусии как Мора. Может быть, отсюда накал
его стихотворений, остающийся после чтения, как это бывает только с поэзией
Мачадо.
Поэзия, говорит Вордсворт, рождается из страсти и
спокойствия. Так и Кадис - имя краткого и потерянного рая, который Мора вспоминает
в Лондоне, городе густого тумана и трупных макияжей. Из его описания появляется
Кадис доромантических дней, город капитала американской торговли, пункт
отправления научных экспедиций, место встречи адмиралов и эрудитов, убежище
авантюристов и контрабандистов, холодное плоскогорье океана, откуда появляются праздные моряки и плуты разного вида.
Полный воспоминаний о людях и кораблях, Кадис знаком с
вечным движением безпредельного океана. Всегда находясь под угрозой английского
нападения, одинокая Афродита Сидона и Тиро стойко перенесла атаки английских
пиратов, благодаря военным инженерам, которые укрепили её в XVII веке. Он мечтал о кораблях, которые возвращались с трюмами,
переполнеными сокровищами, и провожал на битву те, которые никогда не вернутся,
их звали "Тринидад", "Аргонавт", "Нептун",
"Сан Агустин"... Все они принадлежали монументальной истории
Трафальгара: шестьдесят кораблей сталкивались, стреляли из орудий, маневрировали,
шли на абордаж...
Поднятый между морем и небом, в течение XVIII века
Кадис был свидетелем грандиозных морских сражений и крупным торговый городом.
Приливы и отливы торговли с Америкой продожались в этом андалузском городе,
начиная с 1717 года, когда Филипп V перевёл сюда Дом Контрактов и Консульство
Индий, и до конца века - до первых искрами огня, долетевших сюда из революционного
Парижа. Город, основанный ещё финикийцами, возродился в этом столетии и даже
умножил количество людей и товаров, по сравнению с пунической эпохой Ганибала
или имперского Рима. Кадис стал мостом для бурбонских реформ, спроектированных
в заморских колониях испанской Империи. Тридцать тысяч жителей, которые жили
здесь во время войны за Наследство в конце века превратились в семьдесят тысяч,
причём, не считая тех, кто в море. Ни в каком другом городе Испании не соединились
такие благоприятные условия для появления буржуазии. Уже в 1833 Ларра остроумно
заметил, что:
"Если и есть в Испании средний, промышленный,
заводской, торговый класс,
то не ищите его в Мадриде, а только в Барселоне и
Кадисе".
Иностранному путешественнику, который в XVIII веке
включал этот город в свой испанский маршрут, его торговая реальность казалась
такой же объективной как галантный мир аристократии в Версале. Кадис, который вскоре
очнулся ото сна, понял, что время поменялось, и поэтому поменялось всё: жесты,
украшения, душа. Аристократическое общество стало врагом; другом - буржуазия,
но в XVIII веке никто не знает, что это такое . Даже Дидро не мог предугадать,
что граждане Парижа дадут самим себе это имя: буржуазный социальный класс. Нововведение,
для которого было необходимым, во-первых,
обезглавить короля.
Те дни подъёма коммерческой активности даже сегодня
можно видеть в зданиях, созданных торговлей с Америкой и Европой: Королевская табачная
фабрика, бывшая Таможня, бывший павильон Инженеров, приходская церковь Сан-Лоренсо,
Женская больница, Приют милосердия, Королевская тюрьма и, конечно, золотисто-белая
Мэрия с её восхитительным куполом в виде магнолии во всегда ясном небе. Этот барочный
гигант, уставший нести на своей спине рациональность вселенной как и его
атланты Бернини, раздавленные целыми мирами, решенил остановиться в Кадисе, пококетничать
с рококо и, в конце концов, умереть уже в XIX веке под равнодушным и серьезным
взглядом неоклассицизма. Хороший пример - Новый собор, который вызывающие и
гордо смотрит в океан. Его строительство начатлось в 1723 г. в соответствии с
проектом Висенте Асеро и Аребо, представителя самого горячего барокко, относящегося
к XVIII веку. Его постройка останавливалась из-за долгов, из-за изменения
критериев и мастеров, чтобы соответствовать
нововведениям Торквуато Кайона и смелому неоклассицизму Мигеля де Оливареса,
Мануэля Мачуки и Хуана Дауры.
Конечно, кадисского сияние XVIII века тоже имело свои
тени. Наиболее заметной из них была хаотичность городской застройки. Кадис,
кажется, родился из воды. Построенный на длинном и узком языке земли, нос
которой выдвигается в Атлантический океан, и связанный с большой землёй узким
восьмикилометровым песчаным перешейком, этот город имел всего-лишь около сотни
гектаров земли для прокладки улиц и постройки новых домов, которые требовал его
демографический рост. Такое ограничение вынудило его инженеров и архитекторов
строить вертикально. «Многие его улицы - пишет уже в XIX веке Хеорхе Борроу - поворачиваются,
в основном, под прямым углом. Они очень узки по сравнению с высотой домов и,
следовательно, непроницаемы для солнечных лучей, исключая полуденный час».
Такое нагромождение объясняет грязь, болезненость, таинственность
и безнаказанность преступного мира. Был вечер, когда Мелендес Вальдес смотрел
из окна на звезды Большой медведицы. Вечером плуты, бродяги и другие
асоциальные личности объединялись в банды, отрицая в культурное и рациональное общество
философов Просвещения. Когда темнело, город становился опаснее, чем сельва.
Любая, рискнувший выйти вечером на улицу, мог стать жертвой воров и убийц, оставлявших
мёртвые тела в переулках. Как отмечал англичанин Суинбурн, безнаказанность
преступников, которые кишели в этом своеобычном кадисском лабиринте, была такова,
что они даже оставляли афиши, в которых предлагали гражданам не препятствовать
их грабежу, чтобы таким способом те могли избежать смерти от кинжала.
Дверь в Просвещение
Давайте представим себе этот барочный каменный город,
рассветающий в течениях и противоречиях великого образовательного века. Драчуны
кондотьеры уступают место буржуа, которые с завистью глядят на лондонские
торговые дома; благословенная смерть мистиков – чтению «Критического Театра» Фейхоо;
почитание сумасшедших и нищих - тюрьмам,
больницам, сумасшедшим домам и благотворительным учреждениям; рококо и его
целебная любовь ко всему окружающему - тяжести неоклассицизма и однообразию в украшении
города.
Кадис является красноречивым выражением ожиданий
испанскоого XVIII века. Город, где родились Кадальсо и Мора, открыт всем ветрам
эпохи. Как и на Канарских островах, чей уроженец инженер Агустин де Бетенкур
закончил свою профессиональную карьеру в России, здесь тоже торговля передает
мысль и стиль Просвещения. На тех же кораблях, которые перевозят товары,
путешествуют люди, книги, идеи. Кадис не только город, который вводит у себя европейский
оперный и театральный репертуар или который в 1785 г. заказывает венцу
Йозефу Гайдну патетическую и спокойную ораторию «Семь слов Христа на кресте»,
чтобы обновить традиционное празднование Святой Пятницы, но это и его кофе,
салоны и вечера, на которых обсуждают статьи из «Энциклопедии» и собирают наиболее
типичные плоды Просвещения: эрудицию и коллекционирование, реформу знания, естественные
науки, прагматизм, утилитаризм...
Просвещение - это не музей великих фигур. У него был и
малоизвестный субстрат из дворян и любознательных буржуа или редких книг. В
Кадисе жил коммерсант и меценат Себастиан Мартинес, владелец самой богатой
коллекции живописи, в которой Гойа откроет для себя драгоценности английского
портрета и работы Джошуа Реинольдса, Джорджа Ромни, Томаса Гейнсборо, Уильяма Хогарта
и Уильяма Блэйка.
Век Просвещения - век культуры народных масс. В
течение этого столетия в Кадисе появился новый читатель: набрало силу
общественное мнение и идеологическая неудовлетворённость добавилась к другим
течениям, питавшим истоки либеральной революции. Современная память соединяет
здания и сцены Кадиса с историей испанского конституционализма, поскольку именно
здесь в 1810 году объединились Кортесы и обсуждалась и была одобрена
Конституция 1812 г.
Если жителям Мадрида соответствует эпическая поэзия 2 мая, то космополитическая
буржуазия Кадиса создала подходящую атмосферу для того, чтобы горсть
беспокойных мужчин изменила Испанию через Право. «Кортесы наконец собрались в назначенный
день, - вспоминает поэт Куинтана - и слезы, которые потекли из моих глаз, когда
я увидел депутатов, идущих из дворца Регента к церкви, были верной
демонстрацией моего удовольствия и моего энтузиазма. Был сделан большой шаг, установлено
национальное представительство, реставрирована свобода и разрушена тирания».
Город, который в 1805 г. подобрал обломки трафальгарской
битвы, был опасным тараном для тех, кто хотел сохранить монархию Бурбонов в
прежнем виде. Равно как Лиссабон маркиза де Помбаля, Кадис чередовал просвещённую
утопию и новые исследования. В Кадисе каталанец Педро Вирхили основал
Королевскую хирургическую коллегию, которая вместе с такими же в Барселоне и
Мадриде предлагала глубокое и адекватное изучение новейших европейских достижений,
одновременно с организацией профессионального обучения военной службе в армии и
флоте. Из печати в Кадисе вышел «Краткое руководство по судоходству», подготовленное
моряком Хорхе Хуаном. И в Кадисе же была построена первая астрономическая
обсерватория в Испании, лучшее дополнение, которое смог добавлять Энсенада к
Академии морской гвардии.
Нужно иметь в виду, что Просвещение было не только
новым мышлением, но и действием, и что многие деятели Просвещения были
военными, которых профессия вынуждала знать новейшие научные достижения эпохи, потому
Академия морской гвардии Кадиса получает значение окна и маяка Европы в
Испании. Отсюда, из аудиторий Академии наук Барселоны и Академии Артиллерии
Сеговии вышли первые испанские математики, физики и инженеры XVIII века. Там
изучалась теория Ньютона тогда же, когда Вольтер пропагандировал их во Франции.
Отсюда и из Картахены и Ферроля вышло новое поколение дворян-мореходов, которые
принимали активное участие в усилиях Патиньо, Энсенады и Флоридабланки по
реставрации международного престижа Испании, чтобы поддерживать её место в
европейском концерте: одни это делали пером, другие мечом, в скромных
экономических обществах, через исследования, которые заполняли пустые места на американской
карте, отбрасывая фантастические изобретения прошлых веков... Это Ульоа, Вальдес,
Маласпина, Алькала Галиано, Бауза, Мутис, Цискар, Чуррука.
Котёл просветительских идей находился на побережье, в
торговых портах, в таких городах как Кадис, обладавших материальной и духовной
инфраструктурой: типографиями, библиотеками, научные встречами, центрами
образования, культурной буржуазией... С самого начала этого великого
восхождения с Кадисом был связан один из испанцев, который лучше других воплощает
дух XVIII века: житель Аликанте Хорхе Хуан и Сантасилиа, астроном, математик,
картограф, инженер и мореход.
Его
прославила наука
Моряк и книжник, Хорхе Хуан предстаёт перед историком
как инициатор внедрения принципов ньютоновской Европы в Испании.
Все началось в 1734 г., когда житель Аликанте был отправлен
вместе со своим приятелем Антонио де Ульоа в вицекоролевство Перу, чтобы
присоединяться к геодезической экспедицией, организованной Парижской Академией.
Главная цель состояла в том, чтобы в Эквадоре измеряиь дугуу меридиана для
проверки различных теорий о форме Земли. Но за девять лет экспедиции оба они осуществили
и многие другие наблюдения с научными, военными и экономическими целями. По
возвращению они написали изумительные «Секретные известия об Америке», где
настаивают на медлительности и принебержении, с которыми администрация метрополии
относилась к своим заморским владениям; «Исторический отчёт о путешествии в Южную
Америку», переполненный социальными данными и критическими замечаниями,
упомянутая экономистом Адамом Смитом, и «Астрономические и физические наблюдения,
сделанными в королевствах Перу» были самыми важными научными работами
испанского XVIII века, и доказательством того, что по крайней мере меньшинство
было в курсе новейшего прогресса математических и астрономических наук.
Позже, под покровительством Фернандо VI Хорхе Хуан
реализовал различные предприятия по заказу правительства. Довольно тяжелые и в
чём-то опасные, как миссия промышленного шпионажа в английских портах, где он
завербовал технический персонал для морского строительства в испанских
судоверфях. Его хватало и для знакомства с учёными академиками Парижа, Лондона
и Берлина, и для официальных назначений. Когда он возвратился из своей миссии в
Европе, Энсенада поставил его во главе испанских судоверфей и назначил
управляющим Академии береговой охраны Кадиса, обучение в которой он организовал
с намерением дать твердую научную подготовку морякам. Это были годы его
путешествий по Полуострову, роста значения науки при дворе и военных карьер.
Это были годы встреч в его доме в Кадисе, научных и литературных форумах, на которых собирались чиновники Луи Годин и
Антонио Карбонель, математик Вирхили, картограф Тофиньо, моряк Ульоа... Оказавшись
снова при дворе, он написал свою наиболее известную работу, «Морской экзамен»,
напечатанную в 1771 г.,
за два года до его смертью, и переведенную на французский, английский и итальянский язык.
Как и рыцари Просвещёния в Аскоитии, Хорхе Хуан тоже
не смог избежать проблем с Инквизицией. Это
противостояние было неизбежно, потому что представители Святого ордена
по-прежнему отрицали гелиоцентрическую систему Коперника. Конечно, эти
охранники мифов не могли позволить, чтобы житель Аликанте и его приятель Ульоа
напечатали свои «Наблюдения» - результаты их геодезической экспедиции в Эквадор
и подтверждение представлений Ньютона о форме Земли? Крылья Инквизиции были
крыльями гиганта. И его наступление, основанное на шпионаже и доносах, удалось
сдержать только благодаря вмешательству таких учёных авторитетов как Майанс и Бурриэль,
и политиков как маркиз Энсенада. Но это было спокойствие отчаяния. Для отзыва
своего отрицательного решения о публикации, церковные инспекторы требовали,
чтобы добавилась фраза: «Система, достойно осужденная Церковью». При поддержке Энсенады, Майанса и Бурриэля
удалось отделаться менее ккатегорической формулой: «Они (Гюйгенс и Ньютон) проявили
большую изобретательность в гипотезе движения Земли; но эта гипотеза будет
лишена...»
Такова была культурная и научная реальность Испании в
середине XVIII века, когда Мадрид все еще был двором самой большей империи
известного мира, а Кадис его центром коммуникаций. Все еще когда ждут из-за
раны, двадцать пять лет спустя, используя переиздание «Наблюдений», в
пространном сочинении налогового инспектора Совета от Кастилии граф Кампоманеса,
Хорхе Хуан писал таким образом о преградах мысли и духу:
Коперниковская система, которая пугает невежд, на
сегодняшний день уже
достаточно обоснована для того, чтобы считаться
принятой, и к этому нечего
добавить.
Грусть, которая сопутствовала Хорхе Хуану в этой секретной
и тайной ссоре, вызывает горечь у Кадальсо в «Марокканских Письмах» и высказывание
Моратина в его частной переписке: «Не пиши, не печатай, не говори, не думай, не
двигайся и дай Бог, чтобы при этом они оставили тебя в покое». Еще одно воспоминание,
связанное с трудностями Просвещения в Испании – это пример новаторов конца XVII
века и Фейхоо, который длился до самой его смерти в 1764 году.
В 1687 Хуан де Кабриада, один из первых предложивший
создать в Мадриде Академию Медицины и естественных наук, так восклицал о проблеме
использованиея научного лабораторного эксперимента в Испании:
Унизительно и даже постыдно, что мы как индейцы - последние
в получении
новостей и научных публикаций, уже распространившихся
по всей Европе. Все
те, кого это касается, разочарованы и обижены. О, как
верно сказано, что попытка
отделаться от устаревшего мнения - самое сложное из
того, к чему стремятся
люди!
С улыбкой на лице и пером в руке, бенедектинец Бенито
Херонимо Фейхоо посвятил всю свою литературную деятельность только одному:
заклинать, посредством разума, традиционалистскую душу, которая управляла
Испанией. Он родился в 1676 г.,
когда Империя австрийской династии стала клониться к упадку. В течение многих лет,
проводя всё своё время в библиотеке, он прорабатывал основы европейской культурной
мысли: изучая труды по истории, географии, философии, физики и химии, словари,
научную прессу... Такой широкий подход подготовил его к выполнению большой задачи.
В 1726 он напечатал первый том его «Критического театра», который стал наиболее
важным произведеним испанской литературы XVIII века.
Фейхоо работает над созданием нового человека. Его
работа – это коммуникация, а не просто книжное
усердие ради бессмертной славы. Поэтому он оставляет латынь и обращается к читателю
на кастильском языке, но не на темном и сложном языке барокко, а светлом и
простом, который избегает звучности и только ищет способ передать знания самым
простым способом. «Без естественности, - пишет он, - нет стиля». И добавляет: «Нет
такой геометрии, чтобы измерить, верна ли метафора или нет».
В творчестве Фейхоо соединяются литератор, публицист и
эрудит. Успех сопровождает его «Критический театр», оснванный на личном,
скептическом опыте, и более полный
человеческой терпимости, чем большинство предшествовавших этой работе. Человек диалога,
Фейхоо разговаривает с рационалистической Европой Декарта и Локка и переносит его
на испанскому почву, противостоя своим красноречием всему рутинному и косному. «Ни
Аристотель, - говорит он, обращаясь к своим соотечественникам, - ни Гиппократ,
ни Гален не были отцами Церкви». И подчеркивает: «Протестанты добились огромного
прогресса в науке. Полезно быть в курсе дела, чтобы не быть ослеплённым
прогрессом. Если вера всегда будет предпочтительней знания, то мы прийдём к
осуждению Бэкона и Ньютона и будем считать более умными астурийских крестьян,
очень верующих, но трогательно невежественных».
Умеренный, спокойный и консервативный Фейхоо подвергся
такому давлению, будто он был опасным революционером. Но его умение искать
окольные пути, притворяться и молчать, его тонкая игра смыслов, получили в его опасном, переполненном подводными
камнями и засадами предприятии самую могущественную из защит - помощь короля
Фернандо VI, который в 1755 году запретил
публикацию любых полемических сочинений против автора «Критического театра».
Как в XVII веке говорил Декарт: «иду вперёд, лицемеря и
притворяясь», или Спиноза, который написал «будь осторожен», тот, кто сражался
в лицемерной Испании против предрассудков тоже должен был использовать притворство
и хитрость, чтобы не быть раздавленным собственной неуступчивостью. Главным было
не быть искренним, а прокладывать себе дорогу: отсюда то благоразумие, которым
всегда славился улыбающийся бенедиктинец.
Разум против традиции
Если внимательно приглядеться, то случай Фейхоо
показывает , что, несмотря на их небольшое количество, на их чувство
изолированности и жизни в пустыне, испанские просветители были признаны властью
и стали её опорой.
Майанс, в его упорном стремлении изменить устаревшие
традиции церковной истории, показал другую сторону этого положения, о чём Хорхе
Хуан вспоминал на своих научных встречах в Кадисе: о деликатном положение просветителя,
если поддержка правительства прекратится или хотя бы отступит перед церковным цензором.
И деятельность Майанса приводит в действие две
антагонистические силы: традицию и разум. Исходя из своей глубокой и искренней
религиозности, он вводит критический дух Просвещения в историю, из которой
хотел сделать хранилище строгих знаний, а не вульгарную фабрику мифов. По этой
причине он избавил работу библиографа у Николаса Антонио, который в конце XVII века занимался разоблачением фальсификации испанской
историографии. Но миф отказывается умирать. А его защитники это не воображаемые
призраки, выдуманнмые интелектуалаами эпохи: они являются частью учрежденной
власти. Разочарованный литературными интригами двора, находясь под надзором
Инквизиции, Майанс сражается и пишет в одиночестве: он отрицает паломничество
апостола Сантьяго в Испанию, пытается исправить неблагоприятное мнение его
современников о Сервантесе и «Дон Кихоте» и достигает наивысшего подъёма в
своём творчестве с изданием работ Луиса Вивеса, которое стало самым законченным
исследованием гуманизма XVI и наследства
Возрождения.
Несмотря на личные потрясения и разочарования, усилия
Майанса не оказались напрасными. Издатель классиков Серда и Рико, исследователь
архивов Бурриэля, полемист и блюститель славы Испании Хуан Пабло Форнер
продолжил его труды. И от Майанса, автора утонченных эпистол, получил советы и
книги Хуан де Андрес, один из иезуитов, изгнанных Карлом III в 1767г., и тех редких представителей Просвещения,
которые пытались облечь испанскую культуру в философские и универсальные
наряды: историки Масдеу и Лампийяс,
энциклопедичест Эрвас, тонкий мыслитель и музыкальный критик Эстебан де
Артеага, философ и математик Эксимено, отец Поу, переводчик Геродота, и сатирик
отец Исла, автор «Монах Герундио де Кампазас».
31 января 1827 Гёте написал:
Мне нравится то, что делают иностранные нации, и я
рекомендую всем делать
то же самое. Сегодня национальная литература уже не
означает что-то особенное.
Наступила эпоха
литературы всеобщей и каждый должен делать что-то со своей
стороны, чтобы ускорить её приход.
Хуан де Андрес уже сделал что-то, что имел ввиду Гёте,
в период между 1782 и 1799 годами. Эти даты разделяют составление «Происхождения,
развития и настоящего состояния всей литературы», где он представил ясную
панораму литературного творчества, не взирая на национальные или лингвистические
предрассудки и идеологические барьеры. За её энциклопедичность эта работа испанского
иезуита была куплена Дидро и включена им в большой образовательный проект: семь
томов, которые представляли вразумительную эволюцию культуры, картину глобального
знания, до тех пор бывшую массой разрозненной информации.
Такое обширное литературное предприятие, которое Гёте
похвалил из Веймара, отправило Хуана де Андрес на дороги Австрии и Италии,
чтобы консультироваться в библиотеках и собирать
данные. Результатом этих путешествий вышли его «Семейные письма», как продолжение
его интеллектуального любопытства, чуда проникновения и остроумия в культурный
и художественный портрет Италии его времени.
Как литературная работа, как человеческий,
общественный и исторический документ, переписка Хуана де Андрес с его братом
приглашает нас войти в XVIII век через дверь эпистолярного жанра и дорожные мемуары
путешественника. Сложная и тяжелая судьба этого типа литературы, часто без самого
письма в общепринятом смысле, скрывает очевидность того, что в этом путешественнике
Хуане де Андрес, в письмах и набросках Моратина, в художественных маршрутах Антонио Понса по Иберийскому полуострову, в «литературных
мемуарах о Париже» Лузана, в зарисовках Жозе Николаса де Асара, в его
посольстве в Риме, или в Хорхе Хуан и Маласпина с его американскими новостями,
находится один из самых чарующих жанров испанской литературы XVIII в.
Потому что век Просвещения предоставил путешествию
привилегированное место в культурном, экономическом и политическом действии и в
научной мысли. Если есть что-то, что действительно отличает это столетие от его
предшественников, то это его программное заявление о получении знания не по
свидетельствам очевидцев или со слов бывших авторитетов. Естественно, просвещённый
путешественник пишет для людей образованных: он ищет нации с разумным
прогрессом и лучшим порядком, управляемые благодетельными монархами. Для этого
у него есть подобающий вкус, осуждение плохих привычек, спокойная оценка. Проза
коллекционера художественной флоры: это Хуан де Андрес, Антонио Понса, Лусан.
Проза, боящаяся возвышенного, которая восхищала Стендаля: это Моратин. Политическая
проза: Хосе Николас де Асара. Проза моря, синего и монотонного, проза
фосфоресценции американской сельвы: Хорхе Хуан, Ульоа, Мутис.
Все они продолжают течение, которое взбудоражило душу
интеллектуала того времени. Таким мы видим Вольтера, углубленного в «Философские
письма» или «Английские письма»; Гёте внимательно изучавшего Италию для того,
чтобы ничто из прочитанного в Веймаре не родило бы в нем «простое имя, простое
слово»; и конечно, Джозеф Бэнкс, сопровождавший Кука с его сложными приборами и
библиотекой естественной истории.
И научные экспедиции, организованные и оплаченные
правительством Мадрида, отвечают духу XVIII века. Своим количеством и размерами
они завершают, кроме того, одно из самых больших научных приключений того
столетия. Так это документировал Гумбольдт, по мнению которого никакое другое
европейское правительство не выделяло для «прогресса науки» такие большие
суммы, как испанские монархи.
Путешествовать и устанавливать доминирование системного
разума над природой - мечта современной науки. После экспедиции, предпринятой Ульоа
и Хорхе Хуаном, следующие важные исследования, профинансированные монархией
были экспедиции в Перу и Чили под руководством Иполито Руиса и Хосе Павоном, в
Колумбию - Хосе Селестино Мутис, в Мексику - Мартин Сессе, в Парагвай -Феликс
де Асара, или та, которая обогнула мир под управлением капитана Александро
Маласпины и которая позволила натуралистам Луису Нее и Антонио Пинеде познакомиться
с флорой Южной Америки, Мексики и Австралии. Участие иностранных натуралистов в
королевских экспедициях выразилось в фигурах двух учёных, погибших на
американской земле: ученик Линнея, Пер Лёфлинг и друг Александра фон Гумбольдта
Аиме Бонпланд.
Все это сказочное предприятие знакомства с другими
странами вспоминается на прогулке по Ботаническому саду Мадрида, созданному
Фернандо VI, повторённому позже в Валенсии,
Барселоне и Сарагосе. Места точной и контрастной ясности, где развлеклись студенты,
ведя умные беседы под сенью обычных деревьев и экзотических растений.
Путешественник находит эхо того же приключения в Кадисе, который не медлил с созданием
своего ботанического сада с экзотическими цветами и плантациями, на которых
старые морские капитаны, вернувшиеся уже из своих последних путешествий, разводили
южные цитрусовые и бальзамические растения...
Под своей магнолией синего неба, Кадис был всегда
надёжным приютом ботаников и натуралистов. Из Кадиса отправлялся в Америку Хосе
Селестино Мутис, корреспондент Линнея, великий ботаник, первооткрыватель хины,
владелец библиотеки, изумившей Гумбольдта и один из интеллектуалов семисотых,
который лучше многих умел убеждать монархов в важности своих проектов:
Сеньор, меня не пугают неудобства, которые с собой
приносит трудное изучение
природы. Мудрецы в своих кабинетах и школах проводят дни
со всеми удобствами,
спокойно соби
|