ХИХОН
ПРОСВЕЩЁННЫЙ РАЗУМ
Восхваление горизонта
И здесь путешественник вновь сталкивается с
литературными тенями, потому что впечатление, которое вызывает у нас Хихон своей
ежегодной Чёрной неделей (ежегодный фестиваль детективной и фантастической
литературы) – это ощущение города, растворенного в атмосфере и сцене криминального
вымысла. Весь гнусный мир криминала и частного детектива резонирует и
отражается здесь в течение нескольких дней. В преддверии исчезновения в пене
Кантабрийского моря, реальный город рассеивается, пропуская вперёд Париж Эдгара
Алана По, чьё «Преступление на улице Морг»
основало детективный жанр, дождливые городки и старые кварталы Сименона, пустые квартиры и холодные
офисы Ле Карре, пустанные земли, которые всегда появляются в романах Дэшила Хэмметта,
например «... это был старый город, забытый,
и криминальный», или экзотический и разноцветный Макао из позднего
фильма фон Стернберга, в котором Жан Рассел раскрывает своё роковое очарование под
бесстрастной маской необщительного, но втайне легко ранимого авантюриста Роберта
Митчума.
Призраки, с которыми наш путешественник столкнулся однажды
июльским утром в поезде Мадрид - Хихон, все они были литературными и
кинематографическими персонажами.
Призраки сыщиков Сэма Спада и Филиппа Марлоу, или их
потомки, прислонившиеся к стойке бара, с сигаретой, приклеенной к губам,
небрежно одной рукой обнимающие даму. Все им свойственна пессимистическая и скептическая мораль, противостоящая вере Шерлока Холмса в несколько
правил поведения, на которых держится вся вселенная. Все они, боровшиеся с преступниками,
но подозреваемые властью, дышат атмосферой
больших денег, смерти, нимфомании и политических интриг, в которой вынашиваются
зародыши убийства, в мире, в котором гангстеры могут руководить странами.
Частный детектив, о котором Васкес
Монталабан и Хуан Мадрид написали моральную метафору, на фоне очень точно
воссозданного исторического и социального пейзажа Испании, и которому Богарт
дал своё лицо во времена золотой эпохи Голливуда, корнями уходит в настоящий
Хихон, где он рождён как современная мифология.
Сегодня путешественник может здесь поговорить с этим
современным дон Кихотом, обычно небогатым и холостым, презираемым людьми,
подозреваемым полицией, верному только своему клиенту и личному кодексу
поведения, всегда в шаге от бездны и с большим трудом не в тюрьме и не в
постели, таким же образом как скульптор Чильида разговаривал с морем в его «Восхвалении
горизонта», или историк экономики идёт по следам франкистских фалангистов в
здании бывшего Рабочего университета, изначально задуманном как сиротский приют
министром труда Хосе Антонио Верон де Веласко.
У Астурии много лиц. Не только то, которое
в далеком Овьедо воображается мосарабскими священниками по образу и подобию
Толедо, или страстная мечта короля Альфонса II, но и – старый, слабый и
клерикальный город, придуманный Кларином в конце XIX века, или сметённый
рабочим гневом в октябре 1934
г. Есть, действительно, ещё очень много иных. Например,
когда начался XX век, Астурия Эваристо дель Валье, который был художником
несчастных крестьян и крестьянок, разрушенных материнством, нуворишей угля и
моря и парий пристаней и шахт, хилых и болезненных детей, который копаются в
отходах на берегах реки и у железнодорожных станций, моряков, которые умирают
от голода после того, как отдали свою молодость дорогам двух миров, элегантных столичных
сеньорит и жадных землевладельцев... художник рыбацких кварталов, бедных
деревень и городов, поднимающих над столетними деревьями облака дыма своих
фабрик.
Так же есть многообразен и Хихон. Есть
средневековый и морской город, дрожащий от ужаса перед норманнскими набегами; и
промышленный и гнусный город, чья слеза боли бороздит годы республики и режима
Франко. Есть летний, удовлетворенный и
капризный Хихон гостиниц, пляжей и проспектов и другой, менее элегантный, повёрнутый
внутрь себя, взволнованный воспоминанием о древних временах и крестьянах,
обосновавшихся в рабочих пригородах конца XIX века. Есть ностальгический и
хрупкий город, изображаемый Хосе Луисом Гарси пока звучит на граммофоне Кол
Портер и танцуют Фред Астаире и Джинджер Роджерс. Обобщение всего этого можно
найти в стихотворении Хорхе Гильена: «Облака, облака праздников».
Тревожный взгляд
Ни один из них, однако, не оживает так ясно на страницах
памяти как тот Хихон, который Ховельянос пережил и отобразил в конце XVIII
века. Сегодняшний город в каждом своём шаге отмечает тень этой фигуры
Просвещения, которая проступает частью материального основания зданий, улиц,
проспектов, площадей, учреждений: Дом-музей Ховельяноса, Публичная библиотека Ховельяноса,
Университетская коммерческая школа Ховельяноса, Общественный колледж
Ховельяноса...
Кто
был наиболее тонок в прогнозе будущего, которое трепетало, скрытое в камнях и в
пружинах этого города, обнятого Кантабрийским морем? Кто лучше других обобщил проекты и неудачи испанского XVIII века, как течение,
в котором формировались все экспериментальные науки: экономика, политическая экономия,
политика, религиозная политика? Лорд Холланд хвалил его честность и его
философский разум. Вместе с его привязанностью к сословным привилегиям и
почитанию внешних форм, в которых его часто упрекали, Бланко Уайт придавал
особое значение его безупречному публичному и частному поведению на всех этапах
его жизни, его вежливым манерам и классической элегантности его разговора.
Его друг Гойя изобразил в 1798 г. для истории:
государственный деятель встречает наш взгляд в своём офисе министра Правосудия,
спокойный и задумчивый, локти на столе, покрытом связками бумаг и документами.
То, что больше удивляет в этой картине, что путешественник сохранил в памяти
как окончательный образ Ховельяноса, это глаза: они кажутся глазами политика, застигнутого
в час гамлетовских сомнений. Эти глаза видели фарс и хитрость двора, плебейство
знати и вульгарные манеры Годоя, который ему казался восточным деспотом. Совсем
скоро они увидят стены тюрьмы Бельвер, куда его бросит преследование государственного
секретаря Хосе Антонио Кабальеро, который выступал как реакционное лицо Принца
Мира.
Можем
ли мы представить кого-нибудь, кто бы лучше представлял век Просвещения в
Испании? "Моя семья - говорит он сам - считалась принадлежащей к дворянскому
роду и была известна в Хихоне с конца XV
века". Сын просвещённого деспотизма, он родился в 1744 г., и ради юриспруденции
оставил теологические исследования, но оба они оставили у него самое жалкое
впечатление относительно метода исследований, который властвовал тогда в
университетах. В двадцать три года он получил назначение на должность главы криминальной
полиции Севильи.
Там он стал частым гостем на вечерах, которые проводил
в крепости её интендант Олавиде, и там под
влиянием Сеан Бермудеса обнаружились его художественные наклонности. Из Севильи
он отправился в Мадрид, где началась большая административно-юридическая
карьера. Его взлёт при дворе был подобен полёту метеора. В течение шести лет он
закончил Академии истории, языка и права, и
Академии Св. Фердинанда, и знаки отличия, которые он получал в то время
и последующие политические назначения заставляли современников считать его будущей
сменой Кампоманесу. В 1798 г.
он перешел обратно в министерство Правосудия, где задержался всего на восемь месяцев, потому что размолвка
с Годоем означала начало остракизма и преследования со стороны государственного
секретаря Хосе Антонио Кабальеро.
В
семейном доме Ховельяносов, расположенного в старом квартале Симадевилья,
путешественник может представить себе вид Хихона более двух веков назад, когда
астурийский горизонт уже открылся для морского сообщения с Индией.
Как
говорил Гёте: «Каждая необходимость – благодеяние».
Ренан во время раскопок финикийских городов, которые,
будучи заселены бедуинами, превратились в развалины, не смог подавить жест
раздражения: «Народ без цели - варварский народ». Глаза Ховельяноса
сталкиваются с "худой" и "желтой" Испанией конца XVIII
века: «Поля без деревьев, заборов и зданий, заросшие маком и сорняками. И вода,
и волы, и руки без дела. Грустные мужчины, внешне неопрятные и грязные». В часы
раздумий в его хихонской ссылке, Ховельянос не прекращает думать о тех принципах,
которые могли бы составить фундамент испанского прогресса, «нация, которая трудится,
работает, торгует, плавает; которая реформирует свои старинные институты и создает
другие новые вместо них», и о тех потребностях и новациях, которые могут превратить
его родной город в витрину этих принципов.
Экономическое
процветание Хихона XIX века было эхом тех проектов, которые разрабатывал здесь Ховельянос по возвращении
от двора.
В анемичном, посредственном и очень простом городе,
колеблющемся между вялостью его деревенских корней и побегами утонченной
культуры Экономического патриотического общества, Ховельянос увидел новый
современный процветающий и активный город, что, частично, стало реальностью в золотую
эпоху хихонской буржуазии, когда наступил век капитала, век Табачной и Стекольной
фабрики, железной дороги в Лангрео и черной металлургии Мореды, век курортов и
танцев, религиозных и семейных праздников, которые в соседнем Овьедо удушают
романтизм Анны Осаорес, жены регента.
Потому
что, хотя и верно то, что в война с Великобританией 1778 г. блокировала
атлантическое сообщение и поэтому Хихон не получил своё консульство
представительство, что поставило его в невыгодное положение относительно Сантандера
и Ла-Коруньи, то не менее верно, что свобода торговли и открытие морского пути
в Индии придало новый импульс прогрессу. Я говорю о строительстве новых шоссе,
которые соединяют Хихон с Миересем и Овьедо, с Леоном и всей остальной Кастилией;
о создани новых отраслей: пивной, керамической, кожной; о новом порте, который был
построен на пике коммерческого подъёма, о благоустройстве улиц и бульваров,
таможни и других зданий, которые меняют лицо старого Хихона.
Уже не имеет значения, почему Ховельянос вернулся в
Хихон всего через несколько лет после написания некролога на смерть Карла III. Его
отправляют в ссылку. Его преследуют. Клевещут на него. Потом отправляют на
Майорку и, между 1801 и 1808
г.г., заключают сначала в картезианском монастыре Вальдемосса,
а потом в крепости Бельвер.
Сегодня уже не имеют значение мотивы всего этого.
Попрощавшись со сном светских салонов и мечтами о власти, Ховельянос возвращается
в Астурию, которая обещает ему удобную и обильную жизнь. Он возвращается в родные
скалы, в «этот крупный рыбный торговый центр», где насыщается «сном, фруктами и
рыбой».
В Хихоне он может повторять стихотворения, написанные
капитаном Андрес Фернандес де Андрада на берегах Гвадалкивира:
Оставь, о Фабио, придворные мечты
В тюрьме карьера умирает,
Там только поседеешь ты.
Из Хихона он смотрит на Лондон, Париж, Мадрид,
Кастилию, города и весь мир и всё анализирует, спокойно и сдержанно, поддерживая
переписку с иностранными корреспондентами, он снова посвящает себя литературе и
с головой уходит в свои реформистские затеи. В своём родовом доме он пишет
доклады и использует всю свою аргументацию для построения нового идеала - идеала
прогресса, который встречается лицом к лицу с архаичной Церковью и неподвижной
аристократией. Перед монастырём и бесполезным средневековым замком он ставит
рудную промышленность. Для этого, в жакете и с тростью, он отправляется пешком
исследовать и анализировать шахты.
Убежденный в том, что меня не любили меня при дворе, и
что самым честным был последний приказ о моей ссылке, довольный, что живу в своём дом и работаю на благо нации, я отправился
в Астурию, где, конечно, предпринял осмотр всех каменноугольных шахт, который разрабатывались
в её различных местах, я ознакомился с ситуацией, с размерами, с качеством угля,
способами его подъёма и транспортировки, ценами его добычи и доставки, стоимостью
морского фрахта, местами внутреннего и внешнего потребления...
Главной
мечтой, которую имел сам Ховельянос, и которую взял Ховино, автор его поэм, была
одна - жизнь в Хихоне. Ховельянос и здесь продолжает оставаться энтузиастом реформ.
Он считал моделью будущего Испании промышленное
развитие Англии, и поддерживал долгую переписку с лордом Холландом. Когда он вернулся
из своих горно-рудных экспедиций, то написал доклады об ужасном состоянии шахт
и о необходимости постройки грузового порта, котрый будет способствовать экспорту угля в широком
масштабе:
Уголь даст такие же возможности как золото и серебро в
прошлом; проблема в отсутствии капиталов, и что здесь продолжается игнорирование
просвещения.
На фоне этой заводской Аркадии прогресса появляется нечто
больше, чем систематическое усердие. Прозорливый ум и язвительное высказывание:
государства сегодня шатаются или расшатываются. В отличие от французских
революционеров, Ховельянос не видит в монархии инструмента угнетения, а только идеальный
таран, с помощью которого предприимчивые люди могли бы сносить стены испанской неподвижности.
Восхваление им Карла III по случаю его смерти в 1788 г. – это рефлексии
интеллектуала, который, понимая действительную ценность ушедшего монарха как
администратора, не представляет себе дальнейшие реформы без его покровительства:
Я хорошо знаю, что всеобъемлющая власть короля
выставляет корону как самое ужасное зло, но также я знаю, что наши застарелые проблемы
могут быть вылеченными только всеобъемлющей властью.
Больше, чем слова значат дела; больше, чем нереальные
цели и безумие французской Революции, были нужны обоснованные проекты, которые,
будучи выполнены, постепенно улучшали бы страну:
Я думаю, что нация, которая учится, может проводить
большие реформы без крови, и я верю в то, что восстание нужно, чтобы не учиться...
Прогресс предполагает целую цепь выпускников университетов, а порядок звеньев
определит критический момент.
Меньше бедняков, меньше господ
Испанские интеллектуалы эпохи Просвещения всегда были более
заинтересованы в экономической теории и в политике реформ, чем в политической
философии или обнадёживающих обещаниях Комитета общественного спасения. Добро,
преуспевание, здоровье и умеренность оказываются всегда соединёнными в одном
понятии. Таковы, например, сочинения Лоренсо Норманте, преподавателя кафедры Гражданской
экономики в Сарагосе, в которых он защищает роскошь и критикует неотчуждаемую
собственность, включая церковную. Таков Капмани, филолог и историк, наполовину просвещённый
абсолютист и наполовину либерал, который может считаться автором нашей первой
модели экономической истории: «Исторические мемуары о мореплавании, торговле и
искусстве древней Барселоны». А также Кабаррус, создатель банка Сан Карлоса и
друг Ховельяноса, которому он делает замечание о больших затратах монархов на
войны, пренебрегающих при этом ростом национального богатства:
Карл V и Филипп II - пишет Кабаррус в письме Ховельяносу
- всегда находили людей и золото, нужных для неразумных экспедиций в Африку,
Венгрию или Италию; но у первого их не было, чтобы закончить Имперский оросительный
канал, и у второго, чтобы делать судоходной реку Тахо, как ему было предложено.
Да что далеко ходить - добавляет Кабаррус – видели ли Вы в наше время хотя бы
одно предложение о каналах Арагона или Кастилии, о дорогах и остальных полезных
работах по благоустройству?
Очевидность отсталости и несправедливости, которые чувствовала
страна, не вызывала у политиков и мыслителей ни озлобление, ни политического
фанатизма Марата или Робеспьера, которые они считали нежелательной хирургией, а
то добродетельное свойство, которое мы знаем под именем «естественный ход вещей».
С этих позиций Ховельянос пишет в Хихоне «Доклад о своевременности
сельскохозяйственного закона» по заказу Мадридского патриотического общества.
Рентгенография испанского сельского хозяйства эпохи, «Доклад» - самый значимый
политический и экономический манифест всего испанского Просвещения и наиболее
ясное изложение передовых положений его автора относительно собственности на землю.
Очевидец пустынных и холодных ландшафтов, которые
путешественник обнаруживал на Иберийском полуострове повсюду, где бы ни был, Ховельянос
считал, что большая проблема Испании коренится в колоссальной земельной собственности
знати и Церкви, на которых он возлагал ответственность за производительный
склероз. Лекарство? Создать свободный рынок спроса и предложения единственным
посредником в вопросе о собственности на землю, отчуждать коммунальное и
церковное добро, способствовать образованию сельского среднего класса, который
жил бы на своей земле, не чуждаясь её, устранить все ограничения национальной
торговли, с его бесчисленными повинностями и региональными пошлинами, уменьшить
налоги на продажу и сделать больше инвестиций в работы по благоустройству.
И не пахавшие поля
пополните активных жителей.
Больше собственников, больше земледельцев!
Меньше праздных, меньше поденщиков,
меньше бедняков...! В итоге: меньше господ.
Решение аграрной проблемы, предложенное Ховельяносом,
противоречило мнению его современников, занимавших лицемерную позицию Сенеки,
советника тирана Нерона: а именно, позу интеллектуала, который поучает
государство и участвует в политических
битвах. Что ещё можно было сделать с примитивной застойной сельскохозяйственной
экономикой, подчиненной сезонным колебаниям, и отсутствием инвестирующего капитала
и рабочей силы? Что можно было сделать для того, чтобы эти гигантские усадьбы,
с их всегда отсутствующими землевладельцами, преодолели их состояние
латифундий, возделываемых людьми лишь для выживания? Эти вопросы волновали председателя
королевского Совета Кастилии графа Кампоманеса, человека образованного и
утонченного. Что нужно сделать в стране, охраняемой Инквизицией, при злословии просвещённого
идеализма и высокомерии светских салонов. Ховельянос завоевал своё место в
истории аграрного реформизма своим «Трактатом об исключительном праве
наотчуждение», где связывал прогресс страны с передачей земли в собственность
крестьянам и ограничением чрезмерного роста церковного имущества.
Самым честолюбивым аграрным проектом царствования
Карла III было новое заселение опустевших
после изгнания мавров и марисков земель Сьерра Морены баварскими колонистами –
крестьянами, шелководами и ткачами. Руководил этим успешным проектом Пабло
Олавиде, также подвергавшийся жестокому преследованию инквизиции.
Оживление сельского хозяйства, промышленности и
торговли - приоритетные темы Экономического общества патриотов, с одной
стороны, и свобода мысли против Инквизиции, с другой, были двумя полюсами модернизационного
проекта в Испании. Третий полюс – образование - наполняет всю интеллектуальную
историю XVIII века.
Поддержка
большинства писателей и просвещённых политиков была борьбой против незнания и неграмотности.
Энсеньяда, Эскилачи, Гримальди, Майанс, Олавиде, Кампоманес, Флоридабланка...
понимали, что прогресс образования был шагом, предшествующим любой
экономической и политической реформе. С точкой зрения образования они начали подлинный крестовый
поход, торопя правительство улучшить народное просвещение с акцентом на
культурные меньшинства, что имело значение для борьбы с реакцией.
Не все, однако, разделяли такие взгляды. Тем не менее,
Ховельяносу удалось устранить зависимость доступности образования от общественного
положения человека, а не от его способностей. Из особенного взгляда, выраженного
в его «Молитве о необходимости объединить изучение литературы с изучением наук»,
в 1794 году родилась одна из самых важных инициатив столетия - Астурианский Институт
мореплавания и минералогии - личное дело Ховельяноса. Институт был открыт для
всех социальных классов и стал колыбелью образования, практики и эксперимента,
направленных на то, чтобы готовить профессионалов, востребованных судоходством
и горной промышленностью региона.
Факты,
которые обобщают эпоху во многом незаметны: так же как Пеньяфлорида из Гипускоа,
ссыльный Ховельянос предложил модель
экономических и общественных реформ в Астурии. Но вскоре планы его
института были изменены кровавыми событиями.
Родина моих
безутешных мыслей
Если Просвещение посредством образования создало нового
человека, то это изменило и национальный характер: в конце XVIII века появляется
патриотизм нового типа. Против тех, кто продолжает придерживаться ностальгии
старой славы, растет космополитическая критика, которая сводится к следующей
фразе: нет пророка в своём отечестве.
Ещё в начале века это обозначил Фейхоо. Литератор
должен запретить себе гиперболический патриотизм, который заставлял его говорить
и писать разные глупости. И в Мадриде, и в Хихоне Ховельянос соглашается с этой
мыслью, дополняя её взглядом, который обнаруживает серьезные препятствия в
реформе обычаев.
Оставь меня, Арнесто, дай мне оплакать
свирепое несчастье моей родины,
её погибель, боль и разрушение!
Осталось лишь кричать в бессилье!
О, век! О, разложенье! О, позор!
Несогласный свидетель «худой и желтой Испании», Ховельянос
захотел узнать причину испанского отставания и поверил в то, что нашел ее в
руководящих классах, которые держали народ в «неведении и лени», и в завоевании
Америки, кульминации национального разрушения:
Все выросло тогда. - пишет он - Искусства,
промышленность, торговля,
судоходство получили самый больший импульс: но пока
население и роскошь городов поднимались как пена, запустение полей и упадок
культуры показали хрупкий и ненадёжный
фундамент такой славы.
Потому что для Испании уже закончился золотой век, как
об этом говорит он в сатире «К Арнесто»: «Исчезает, Арнесто, та пена удачливых
дней, когда величие Испании прирастало империей Монтесумы». Дороги? «Плохие
жилища и простые люди с трудом переносят солнце, дожди и крупный град».
Мастерские? «Пустыни». Поля? «Плуги лежат заброшенными в сараях». Знание? «Не в
почёте и не в достатке».
Мнения Ховельяноса об упадке были симптоматическими,
поскольку представляли идеологическое течение, созданное ещё в XVII веке, в
которое входил Кадальсо, просвщённый испанец, бывший её главным рупором.
Кадальсо был почти того же возраста, что и Ховельянос,
и вышел он из тех же официальных кругов, но если второй сделал блестящую
административную карьеру, то первый был чиновником, который кончил так же, как
Манрике и Гарсилазо: он умер в 1782
г. в военном обозе во время второй осады Гибралтара.
Литератор и
военный, получивший образование во Франции, Кадальсо - молодой и элегантный
поэт, который с грустью прошел по испанским университетским городам и пришел из
казармы на литературные вечеринки Мадрида как автор «Мрачных ночей» и тонкой
сатиры, и который очаровал Ховельяноса и его друзелй поэтов Саламанки своими едкими
«Марокканскими письмами», прочитанными в мадридском салоне графини- ерцогини Бенавенте
и напечатанными только после его смерти.
Едкая и глубокая сатира, хотя и направленная против
нас самих, дополненная во второй её части любовной лирикой и другой поэзией
равной по легкости... Но таких серьезных вещей, как патриотизм, вассальная
зависимость, критика тщеславия, прогресс философии, преимущества или недостатки
роскоши и других подобных тем нет в наших дни; и ты даже не должен писать о них,
а мы читать их.
Так харакетризует Кадальсо «Марроканские письма», чьи страницы
- упражнение критического воображения и одновременно взгляд на испанскую нацию.
Потому что «неправильно понятый патриотизм вместо того, чтобы быть
добродетелью, заканчивает тем, что становится смешным недостатком, часто вредным
для родины»... И далее: «Предпочтение, с которым обычно говорят обо всех старых
вещах, совершенно без критики, - есть в меньшей степени любовь к ней, чем
ненависть к современности».
Кадальсо больше озадачен не так отсталостью и
национальными неудачами, как тем, что скрывает история под своими масками.
Никакое зло не проскальзывает мимо его внимания. Ничто не прячется в простой обмен
посланиями персонажей этих африканских писем, написанных в центре Старой
Кастилии.
Ни фривольное общество свободного и приятного
времяпрепровождения и легкой жизни. Ни безделье и тщеславие знатности. Ни расточительность
богатых и презрение к производству и
торговле. Даже не отсутствие единства между испанцами. Даже не глупость
щеголей. Даже не неведение, в котором испанцы живут относительно наук,
отсутствие интеллектуального любопытства, нерадивость в поощрении преподавания,
неоплодотворенном и пышном многословии или пустых спорах о вопросах абсурдной и
гротескной философии:
Начиная с XVI века мы, испанцы, теряем то, что какие-то
другие нации
обнаруживают в науках и искусствах.
Первые
граждане
Та реформистская программа, полная хороших намерений,
которую путешественник воскрешает в Хихоне, ещё не устарела, когда Кадальсо писал
свои «Марокканские письма» в период между 1773 и 1774 годами. Эти годы, тем не
менее, раскололи сон просвещения, а его главные герои всё больше становятся
похожи на Сенеку, ищущего тень власти,
которая уже не дает тени.
Даже поэзия, которая использовала для своих идиллий
образы пастушков, сатиров и юношей, пирующих в садах, почувствует удар
разочарования, чудесным образом отраженный в поэме Мелендеса Вальдеса «Ховено:
меланхолический»:
Ах! Как ясно в мимолетных днях
Звучал твой голос
И дарил мечту о славе!
Это то редкое исключение, которое определяет поэзию
второй половины XVIII века, и в котором нет ни апологии чувства, ни красоты
предыдущих веков, а только бесстрастная классическая форма французского типа,
организовывающая стихотворение в соответствии с принципами разума и ясности. И,
конечно, усердное подчинение композиции горациевскому методу смешивания
полезного и сладкого. Как это звучит в переводе Ириарте: «Больше всех его голос
способствует тому, кто старается учить и радовать и объединяет полезность со
сладостью».
Поэзия, бывшая творческим исступлением барокко,
начиная с лирики и сатиры, превратилась в утилитарной инструмент общественной
реформы.
Все, начиная со «Старика» Моратина, очень восхищавшегося
деятельностью Экономического общества Мадрида, до Мелендес Вальдеса, который оглашал
надежды на отмену Инквизиции и хвалил королевское покровительство в периодической
печати - «Сельскохозяйственном еженедельнике», следовали по этой дороге за
автором трактата Лузаном, полиглотом и гражданином, который задал в «Поэтике»
новый принцип: искусства должны быть подчиненны политике и общественному благу.
Все усваивают неоклассицистическую привычку письма под псевдонимом. Так Ховельянос
стал Ховино или Фабио; Мелендес Вальдес
- Батило; монах Диего Гонсалес - Делио; Форнер - Полифемо; Кадальсо - Дальмиро; Моратин - Юноша или Инарко...
Здесь же процветало и морализаторство. Его мы находим
у Ириарте и Саманиего, двух наиболее известных сатириков эпохи. Его же мы слышим
в неприятный голос Альберто Листа в его «Благотворительности» и «Победе
терпимости»... Тот же Ховельянос, который провозгласил девиз Института Хихона: Quid verum,
quid utile и считал любовную лирику недостойной серьезного
человека, рекомендовал Мелендес Вальдесу и тонкому Сьенфуэгосу отказаться от
сладкого сна Филиса, Лисиса и Галатеи в пользу порицания пороков, воодушевления
морали и воспевания славы родины.
Эта же самая страсть к обществу, к культуре, к героя
|