САНТАНДЕР

Роман века

Зеленое Кантабрийское море

Сантандер – один из тех фантастических городов, о которых говорил поэт Хосе Йерро: это особые города, в которых, приезжая туда по морю или по суше, всегда найдешь частицу облика других городов. Так и Сантандер, собранный в гроздь вокруг уникального залива, при взгляде на него с моря, меняет свой вид в зависимости от времени суток и освещения.

Но особое очарование имеет ночной вид города. Преображенный многочисленным блеском окон и фонарей, Сантандер получает удовольствие от своего образа и мечтает о себе самом, превращаясь в блестящую волшебную корону, светящуюся в темноте, образ которой сохраняется в памяти путешественника как память о фантазии, а не реальности.

Если я была мэром, - написала Хосефина Альдекоа – то закрыла бы все

входы в город с суши и заставила бы прибывать в Сантандер только с

моря. В порт прибывали бы корабли, заполненные пассажирами, и

особым указом предписывалось бы, чтобы они приходили только

ночью, когда его красота застаёт тебя врасплох и впечатляет навсегда.

История Сантандера неотделима от моря и от порта, объекта постоянных реформ, чьё первоначальное место, после пожара 1941 г., сегодня занимают сады Переда. С момента основания, город вырос под сенью портовой и торговой активности. При Фердинанде III Кастильском корабли из Сантандера участвовали в завоевании Севильи и, начиная с XIV века, его торговцы заняли прочное место в торговле Кастилии со странами европейского севера. Это была главная работа, которую город должен был выполнять основательно, ввиду сильной конкуренции со стороны Бильбао, Ларедо и Бургоса, а также сложности наземной коммуникации с плоскогорьем, которая сохранялась до XVIII века, когда была реконструирована Королевская дорогa и по приказу Фердинанда VI и Карла III устроено Консульство в Бургосе.

Но не только внешние причины тормозили его развитие. С конца XIV века высшая кантабрийская знать – семейства Лассо де ла Вега и Манрике-и-Мендоса – стала использовать его коммерческую прибыль в своих личных целях в ущерб королю.

Тогда Сантандер стал сражаться за то, чтобы остаться под королевской юрисдикцией и защитить свою независимость, показывая путь другим кантабрийским долинам, вступившим в борьбу за восстановление своей свободы и против господства Сантильяны.

Средневековый собор Сантандера, простой и строгий по сравнению с роскошными и просторными соборами Кастилии, сначала был свидетелем этих сражений и волнений осени средних веков, а затем светской коммерции, основанной на экспорте шерсти во Фландрию. Под его арками и колоннами, перед легионом кораблей, беззаботно уходящих и приходящих со всей планеты, сегодняшний путешественник может воскресить возмущённые голоса и сердитые лица тех, кто противостоял решению Хуана II предоставить власть над городом маркизу Сантильяна. Под его сводами и высокими окнами отражается игра экспансионизма габсбургов и молебны Богу и святым, о защите от самой большей беды XVI и XVII веков. Не от повседневной смерти, ни от голода из-за неурожаев, а от опустошения в космическом масштабе, от аннигилирующего всполоха чумы. В 1588 г. в порт Сантандера вернулись уцелевшие корабли Непобедимой армады, а несколько лет спустя сюда же из Фландрии прибыл совсем другой посетитель - испанский корабль, принесший с собой инфекцию чумы, которая с 1596 по 1602 годы опустошила большую часть Испании. Для Сантандера, болезнь оказалась вдвойне смертельной из-за человеческих потерь и прекращения торговой активности.

От этого двойного крушения Сантандер не мог оправиться вплоть до начала XIX века. И снова море помогло найти и восстановить потерянный блеск. Спасением стала мука, поступавшая с фабрик севера Кастилии и отправлявшаяся на Антильские острова, где вместо неё на корабли грузили сахар, привезённый из стран Карибского моря. Эта торговля увеличила численность буржуазии, которая поддерживала местных коммерсантов, баскских эмигрантов, бежавших от карлисты конфликтов, и европейских торговых агентов,  вовлечённых в политическое движение, инициированное Кортесами Кадиса.

Когда в 1857 г. был основан Банк Сантандера, город уже стал либеральным и торговым и забыл наполеоновские страсти героев Стендаля, и лозунг Гизота «скромность и безопасность» сменился на универсальный клич: «Обогащайтесь!»

Как в остальной части Испании, в конце царствования Изабеллы II в Сантандере тоже произошло расслоение общества на составные части. Последующие годы: годы революции сентября 1868 г., временного Правительства, учредительных Кортесов 1869 г., убийства генерала Прима, непродолжительного правления Амадео, Первой Республики, кантонализма, вторая карлистской войны, кубинского восстания и роспуска Кортесов Павией, создают в Сантандере хаос в головах и политическую анархию. Как позже здесь будет вспоминать Гальдос в своём летнем особняке Сан Квинтин, серьёзные и ответственные мужчины, буквально, растерялись от той радикальной дезориентации, которая охватила страну в течение этого краткого шестилетнего периода. Так, дипломат и писатель Валера, которого охватывает уныние после волны оптимизма и надежды, данной революцией 1868 г., замечает: «Здесь проходят все страсти, кроме патриотизма».

Кастелар в одной из своих парламентских речей сказал: «Здесь, в Испании все предпочитают свой клан родине и всему миру... Отсюда эта война, которую я всегда считал имеющей животное начало, война, в которой все считают себя особенными и проявляют нетерпимость и неуступчивость к другим».

Очень хорошо понятно, почему, когда вновь установилась монархия в лице Альфонсо XII,  усталость охватила большинство испанцев, готовых сосуществовать в согласии и в соответствии со здравым смыслом.  Начались отставки, были перенесены сроки реформ, урезаны финансовые ассигнования, установилось давление лишенной честолюбия посредственности.

Реставрация, идеология которая была разработана Кановас дель Кастильо в духе првинциальной и консервативной буржуазии, вызвала меланхолическую и шумную критику. И в ней участвовало большинство интеллектуалов того времени, начиная с краусистов, изгнанных из университета министром Поощрения маркизом де Оровио, и регенерационистов Хоакина Коста до авторов поколения 98 и Ортеги-и-Гассета.

В оправдание этого неудовольствия и жалоб, нужно отметить, что начиная с 1875 г., прогресс испанского общества был небывалым. В Сантандере здания муниципалитета, Казино напротив Сардинеро, и очень британский дворец Магдалины в тюдоровском стиле на одноимённом полуострове – дают картины городского развития и одновременно жизненного обмана, который переживают испанские города в течение этого периода: с кульминацией в начале XX века аристократического лака, касикизма и сладкого обаяния буржуазии, составляющей заговор в тени мирной смены партий.

И, в самом деле, есть разочарование, которое властвует над усталостью от стольких ошибок, насилия и нестабильности, и нет уже той политической страсти эпохи романтизма, созидательного напряжения, самого интенсивного вкуса жизни, о котором мы позже читаем в воспоминаниях маркиза Брадомина, но при этом столица Кантабрии растет и украшается, беззаботная в своей нестабильности и неожиданном богатстве.

Сантандер делал из себя город для прогулок аристократов и морских ванн, сонату Валье-Инклана в романе Гальдоса, город, в котором королева Виктория Евгения де Баттенберг, жена Альфонса XIII, вспоминает на прекрасной видовой площадке на мысе Магдалины своё неторопливое и невинное английское детство, и в котором судья, секретарь, нотариус, священник, банкир, продажный политик, набожная женщина и молодой лиценциат из Мадрида не слышали протеста, шума и гнева пролетарской Испании, которая рождалась в тени исхода крестьян из деревни.

Плохие времена, уже обозначенные первым кубинским восстанием, пришли в Сантандер, начиная с 1898 г., когда исчезла американская торговля, и местная буржуазия понесла огромные убытки. Были и те, кто эмигрировал в другие страны, в то время как большинство переориентировало свои капиталы в сельское хозяйство, мелкий бизнес или в банковские структуры. Как уже было в прошлом, Сантандер потерял возможность развития, оставаясь зажатым между промышленным взлетом своего традиционного соперника Бильбао и заводской и фабричной Астурией. Именно туда устремилась с полей избыточная рабочая сила полей, а тысячи сантандерцев прощались с Испанией, отправляясь в Америку. Никто не воспел прощание этих эмигрантов XIX века с их родной Галисией, как это сделала Росалиа де Кастро, уникальная и почти неизвестная поэтесса, которой нет подобных в нашей классической лирике и продолжателей в современной лирике и которая увидела размер этой человеческой драмы внутренним, спокойным и чистым взглядом: прощание с солью и  хлебом земли:

Прощайте, реки и ручьи,

Прощайте, маленькие лужи;

прощай, моя последняя любовь,

не знаю, свидимся ли вновь.

Светская хроника

Только немногие, разбогатев, вернулись из американской эмиграции, чтобы заселить красивые старинные родовые дома в северных провинциях. И среди них, маркиз де Комильяс, который создал оазис модернистской каталанской архитектуры посреди Кантабрии, когда на пляжах Сардинеро был образован курорт и водолечебница для приёма посетителей, которые выбирали Сантандер в качестве места для летнего отдыха. Прежде всего после того, как Альфонсо XIII и Викториа Евгения выбрали на полуострове Магдалины участок земли для своего нового дворца в ущерб Сан-Себастьяну, который в течение многих лет был летней столицей Испании, и где жена регента Мария Кристина поручила англичанину Шелдону Ворнуму строительство дворца Мирамар.

Это было время моды на курорты. Висенте Алеиксандре написал об этом в своём коротком коротком воспоминании об Эмилии Пардо Басан далеким летом 1920 г., за несколько месяцев до смерти писательницы:

Курорт Мондарис - это дворец лечебных вод конца века. Когда я его

увидел, он уже был в упадке. Но даже тогда в глаза бросалось

сверкание его элегантного увядания. В огромном салоне из старой

столовой громадных пропорций можно было увидеть старого

господина с поникшими усами и военной выправкой в паре со суровой

сеньорой в праздничном корсете с поднятым бюстом, которые важно

направлялись к своему столу, установленном в углу подальше от

сквозняков, среди любезных и почти суровых наклонов голов...  В

столовую не заходил ни Кастеляр, ни дон Антонио Кановас дель

Кастильо… Но там, там, окружённая своим волшебным окружением,

нам открывается, в конце концов, тень: реальная, ощутимая и слышная

госпожа Эмилиа Пардо Басан.

Вся эта картина, погруженная в сумеречную ауру, и сегодня сохраняет тепло того времени, эпохи, которая с грустью и любовью приветствует путешественника в гостиницах и шале Сардинеро, курорты которого были в конце XIX и начале XX века одним из наиболее предпочитаемых аристократией и буржуазией Мадрида мест для отдыха.

Здесь, в Сантандере, осталась запечатлённой светская хроника Реставрации. По пляжу Сардинеро гуляли те же люди, которые посещали в Мадриде оперные премьеры или слушали в своих домашних салонах «Лунную сонату» Бетховена; те же дамы и кавалеры, которые аплодировали в Испанском Театре и в Театре Комедии картонным драмам политика и лауреата Нобелевской премии дона Хосе де Эчегараи; которые, возможно, с имперским недовольством прочитали «Дневник свидетеля войны в Африке», бестселлер Аларкона, написанный им в последние годы эпохи Изабеллы; или те, кто изумлялся экзотическим восточным шедевром Мариано Фортуни, создателя декоративной и роскошной живописи, полной красок и света, «Сражение при Тетуане».

По пляжу Сардинеро прогуливались те же люди, которые убаюкивали свою апатию гражданской и торжественной поэзией риторического Нуньеса де Арсе, который в 1875 г. напечатал «Крики битвы», и с радостью приняли «Сожаления», «Выходки» и «Маленькие поэмы» Кампоамора, который хотел изгнать из нашей поэзии нарочитый язык поэтических романтиков и всегда любезная рука которого уже немного устала подписывать страницы стольких аристократических альбомов.

Все прелести твои благообразно

Пусть защищает платья бастион,

У тайного соблазна свой закон:

Где тайны нет, там не ищи соблазна.

Публика – это зеркало, в которое часто смотрится произведение искусства: мы узнаём о нём что-то еще, наблюдая людей, которые задерживаются, чтобы посмотреть на картину, или открывает книгу, слушает музыку или, заинтригованный, ждёт развязки фильма. Только восстановив риторический внешний вид Реставрации, мы сегодня можем понять неуспех Гальдоса, который писал для театральной сцены свои обновленческие работы, пространные, переполненные символизмом и населенные многочисленными персонажами:

Давайте говорить ясные вещи - пишет уже в XX веке Перес Айала.

Этот театральный мир думает, что драматическая работа дона Бенито

Перес Гальдоса – немного тяжела, немного скучна, очень невинна, и,

следовательно, недостойна внимания. В свою очередь, поскольку это

вытекает из концепции его работ и из предисловия, которым

сопровождаются некоторые из них, дон Бенито Перес Гальдос думает,

что то, что театральный круг понимает под театральным искусством, и

те законы, которыми этот круг руководствуется, просто груда скучных,

наивных и мало серьезных вещей. Этим объясняется их

несовместимость. Дон Бенито Перес Гальдос входит в пещеру,

населенную тенями и вымыслами из вселенной живой реальности. Он

говорит: «Здесь ничего не видно. Шире откройте двери». А те, что и

внутри, говорят: «В этом холодном свете ничего не видно. Закройте

двери».

На сцене Гальдос, который всеми силами души ненавидел импресарио, актеров и зрителей, получил умеренные овации за «Электру» (1901) и «Кассандру» (1910), которые сопровождались клерикальным и политическим скандалом, хотя, по сравнению с поэзией Беккера, их успех можно расценить как выдающийся. Как поэт, автор «Рифм»,  получивший в нашей современной поэзии значение, равное значению Гарсилазо в классике, совсем ничего ничего не представлял для своего времени. Известные – вот определение, которое его сотне поэм дал тот же Нуньес де Арсе в предисловии к «Крикам битвы».

Ремесло поэта

Беккер родился в разгар карлистской войны в 1837 г. и умер в 1870 г., перед кановистской Реставрацией. Он влачил свои дни, перебиваясь случайными писательскими заработками: от опереток сомнительного содержания до самой различной журналистики, превратившись в бессонную и бледную, почти синеватую тень в холодном рассвете Мадрида. Беккер не был национальным поэтом своего времени. Большие поэты, которые пользовались признанием широкой публики, были шумными ораторами, красноречивыми и помпезными, в отличие от поэзии севильского юноши -хрупкой, крылатой, мимолётной и чувствительной, в своей меланхолической и элегантной небрежности похожей на ноктюрны Шопена. «Что такое поэзия - повторял он за столом Швейцарского кофе во время сентябрьской революции - это меланхолическое и неопределенное дыхание, которое приводит в движение твой дух с желанием достичь невозможного совершенства». Или как он пишет в строфах I, III и V «каданс, который воздух распространяет в тенях», «воспоминания и желания о том, чего не существует», «незнакомая сущность», «загадочный дух».

Его фигура, которую нам представляют друзья и биографы, кажется, не полностью совпадает с той, которую читатель может получить из его сочинений. Нежный и скрытный, мечтательный и разочарованный, склонный к уединению и необычный, эти черты мы можем складывать по разному, чтобы увидеть истинный образ Беккера. Много раз было написано, например, что его лирику нужно воспринимать с необходимым пояснением, на что намекал Луис Сернуда в комментириях к «Рифмам»: что то, что Беккер подразумевал под любовью, было, с одной стороны, его предварительным состоянием, в котором любовь - предчувствие, улыбающийся рассвет; а с другой, разочаровывающий финал, опустошение от любовного фиаско.

Вздохи - воздух и уходят в воздух!

Слезы - вода и стекают в море!

Скажи мне, женщина, когда любовь проходит,

куда она уходит?

Параллельно с «Рифмами» появляются его «Легенды», создающие странную и неопределенную атмосферу, написанные как что-то чужим для поэзии языком. Тогда же появляются и «Письма из моей кельи», которые содержат аллюзии с его собственной жизнью и в которых пульсирует свежий взгляд на природу и старинную испанскую деревню. Сцены, очень близкие к представленным в живописи его брата, Валериано Беккера, такие как «Крестьяне, танцующие сардану». Взгляд на природу, сходный с видением превосходного мастера и колориста Карлоса де Аеса с его «Пиками Европы», или Рамон Марти-и-Алсина, инициатором современного пейзажного стиля в каталанской живописи в его «Дороге гранольеров».

Беккер умер молодым, от туберкулёза, как самый значительный лирический поэт Англии Джон Китс. Он сам, кажется, предчувствовал это, когда в прологе к изданию его «Рифм», написал:

Возможно, скоро я буду должен собрать чемодан для большого

путешествия. Однажды дух освобождается от материи, чтобы уйти в

высокие сферы. Я не хочу, когда это произойдет, отправиться в путь с

разноцветным багажом уличного шарлатана, с этими сокровищами из

мишуры и тряпья, которые накоплены фантазией в закоулках мозга.

Есть писатели, которые принадлежат не месту своего рождения, а другим городам, как Лоуренс Дюррель - Александрии, Роберт Гравес - Майорке или Марк Твен - Гейдельбергу, где во время небольшой экскурсии по реке Неккер он придумал плот, на которым Хук и Джим плыли по Миссисипи. На молчаливой гранитной почве романского монастыря Веруэла звучат слова его писем, написанных здесь, звучат шаги севильца Беккера, так же, как в Мадриде звучит эхо Бенито Перес Гальдоса, который остался в истории литературы как великий писатель столицы, несмотря на то, что родился в Лас-Пальмасе и не покидал острова, пока учился на юридическом отделении, и позже в Сантандере замыслил план «Национальных эпизодов»:

В кантабрийском городе - впоминает сам Гальдес в его «Мемуарах

забывчивого человека» - я начал мою работу, и однажды поздно

вечером, прогуливался с моим другом пэтом Амосом де Эскаланте, как

тот озадачил меня вопросом: «Вы разве не знаете, что здесь у нас есть

последний оставшийся в живых участник Трафальгарской битвы?» На

следующий день, на площади Помбо, Эскаланте меня представил очень

приятному старичку, невысокого роста, в старом сюртуке и цилиндре;

его звали Галан и он был юнгой на огромном корабле «Святейший

Тринидад». Детали морской жизни, мирной и военной, которые мне

рассказал этот милый сеньор, я не могу сейчас повторить.

Есть писатели, как написал однажды Лопе де Вега, которые в другом небе, в другом иностранном царстве находят своё отраженное лицо. Например, поэт Хосе Йерро, родом с кантабрийского берега Сантандера и одновременно стремившийся в Нью-Йорк к сентиментальным теням Гершвина, Эзры Паунд, Федерико Гарсия Лорки или Альмы Малер:

Город Нью Йорк морщится,

И размягчается как медуза,

он изгибается, колеблется, поднимается,

как головокружительное торнадо.

Как этот чикано, который на своём неуклюжем испанском

бормочет слова сквозь дым марихуаны,

злобно шепчет, глядя на меня и не видя,

что они украли у него родной язык.

И есть другие писатели, которые остаются, навсегда бросив якорь на родине – уже упомянутый Хосе Мария Переда. Истинный друг либерала Гальдоса и традиционалиста Менендеса Пелайо, Переда - романист, который смотрит на литературу как засаду в своём внешнем окружении, и, окружённый постоянно меняющимся миром, кажется, выживает в одиночку, отображая пейзаж Кантабрии его благородными горными  корнями - которые уже не существуют и которые уже во время их написания – «Сотилеса» и «Горные сцены» - уже были разрушены «разноцветной и безвкусной путаницей современных обычаев».

Воображаемая нация

Стиль, в котором регионалист Переда мечтал о его пробковых горных лесах и маленьких картонных домиках или описывал элегию Сантандера своего детства, был подлинной литературой Реставрации и первым в отражении ломки испанского сознания изменениями, произведенными в промышленности, деспотичной системе власти и подавляющем присутствии Церкви в обществе.

Как тот же Кларин вспоминал в «Свободном исследовании и нашей современной литературе», это были счастливые времена, которые отметили экватор повествовательного обновления, через несколько лет вернувшего время, потерянного после полувека романа-фельетона:

Возрождение испанского романа восходит к революции 1868. И дело в

том, что, чтобы отражать как следует современную настоящую жизнь,

настоящие идеи, современный дух, нужно поколение более свободное в

политике, жизни и науке, чем то, которая существовало до 1868 г.

Роман – это та движущая сила, которую литература выбрала в наше

время, чтобы внести в общую мысль, в общую культуру, в общие

заботы плодородный зародыш современной жизни, и было логичным,

что им стало это поколение, после которого мы дышим воздухом

свободы мысли.

Романы, написанные во время Реставрации, - как зеркала в старых кафе: в них отражается человек XIX века с его добродетелями и пороками, его тайными секретами и ненасытными интересами, его апатией и реформистским усердием, его мелочностью и душностью, его посредственностью и донкихотством. Хроника течения времени, история страстных желаний и неудач, портрет вечных поисков счастья или рентгенография человеческих неудач, роман Реставрации был инструментом как консерваторов, так и либералов. Это относится к Переде и Аларкону, но не к Хуану Валера и графине Пардо Басан, Леопольдо Алас Кларину и Бенито Перес Гальдосу.

Графиня Пардо Басан была пылкой и страстной современной католичкой, которая пыталась быть в курсе всего, чьи природные интересы запечатлились в «Загородных домах Ульоа» и «Матери-природе» и которой литературная атмосфера того времени обязана её умным исследованием великих русских романистов: «Революция и роман в России» (1887 г.).

Валера - одна из наиболее космополитических и аристократических фигур испанской литературы и самого значительный представитель эпистолярного жанра в нашей истории. Его огромная корреспонденция, более тысячи семисот писем, превращает его в нашу мадам Савиньи, которая только своей дочери отправила девятьсот писем, в которых рассказала ей свою историю мира и французского двора. Консерватор, который признает себя таковым, но критикует Доносо Кортеса и карлистов Носедаля, Валера никогда не состоял ни в какой партии. Его глубокий и тонкий ум не позволял ему быть фанатиком, поэтому в одних кругах он слыл за демократа и друга новизны, а в Атенее его будут считать реакционером и «Вы удивитесь - пишет он Каналехосу - даже неокатоликом».

Валера, которому было около пятидесяти, когда он написал «Малышку Хименес» (1873 г.), свой первый законченный роман, у которого нет ни одной небрежно написанной страницы среди многих блестящих, исповедывал принцип, выраженный в формуле «искусство ради искусства». Согласно его взглядам, роман должен быть не историей, а поэзией. Ироник и скептик, но идеалист по своей сути, никто не реагировал так же живо как он против социального романа, низкого реализма костумбристов, научного или экспериментального романа. Как сказал Азанья в своих эссе о политике, дипломате и кордовском писателе, реализм Валера больше внутренний, чем внешний, это реализм привязанностей души. Такова «Малышка Хименес» - пародия на мистиков, где плоть торжествует над духом, или «Хуанита ла Ларга», прелестная басня о старике и девочке. Он всегда жил, путешествуя, следуя поворотам своей дипломатические судьбы, которая влекла его из Неаполя в Лиссабона, из Лиссабона в Рио-де-Жанейро, из Рио в Дрезден, из Дрездена в Санкт-Петербург, Франкфурт, Вашингтон, Брюссель, Вену, вплоть до Мадрида, где он бывал наездами и где, наконец, неумолимое время смогло достать его.

Кларин считался лучшим писателем своего времени и Эугени д'Орс написал, что его творчество было золотом, которое никогда не теряет своей ценности.

Находившийся под глубоким влиянием краусистов Хулиана Санс дель Рио и Хинера Река, Леопольдо Алас Кларин являл собой лучший пример европейского духа в период с 1870 по 1900 годы: интеллектуальный радикализм якобинского толка, социальный гуманизм и пессимизм, компенсируемый иронией. Преподаватель Римского права и журналист, автор рассказов и двух романов «Его единственный сын» и «Жена регента», Кларин был провинциальным бытописателем, всегда находящимся в русле современной европейской литературы и одновременно верным косности  меланхоличного Овьедо.

Духу весело живется в простой провинции, или в самом заурядном университете, или в самой обычной ежедневной журналистике, или в настоящем переживаемом времени, но так будет только при условии, что провинция, университет, газета и современность будут прочувствованы как трибуна, а не как клетка. «Жена регента», один из лучших европейских романов XIX века, - это приговор, приговор постоянной жизни в клетке.  В клетке провинции, клетке вездесущей Церкви и касиков, клетке двойной морали и супружеской неудовлетворенности, клетке супружеской измены, клетке романтического идеализма и фальшивых иллюзий, клетке предрассудков и, прежде всего, в клетке духовной пустыни вымышденного города Ветуста, под которым скрывает своё лицо Овьедо:

Ветуста, очень благородный и старый город, в прошлом столиц