МАЙОРКА
Модернизм и
98
Роза ветров
Пальма де Майорка: раскаленные угли, оживленные
ветрами со всех направлений. В истории европейской цивилизации не было ни
одного морского маршрута, который не заканчивался бы в городе на острове. Пурпурные
паруса Тира. Корабли внуков Одиссея. Триремы Цезаря. Полумесяц ислама. Корабли
Талмуда, без палубных надстроек и названий. Шаги бойцов дона Хайме и дона
Альфонсо Арагонского, в сопровождении каталанского романса, который написал
поэт, мистик, философ, авантюрист и средневековый миссионер Рамон Льюль, чья мечта
обратить последователей ислама и иудаизма в христианство с помощью изящной
экзегезы и риторики осталась обречённой на неудачу:
Я - старый, бедный, презираемый человек,
Никто мне не поможет
Или я взялся за слишком непосильный труд.
Хотел я нечто совершить великое,
Но стал плохим примером:
Мало кто знает и ценит меня.
Теперь я хочу умереть в море любви.
От некоторых средиземноморских городов навсегда остались
только причалы или якорные стоянки. А какие-то превратились в маленькие
вселенные. Суета оружия и ностальгия о другой земле и других небесах,
гуманистический диалог, плавильный тигель религий и лиц, Пальма принадлежит к последним.
С далеких времен Карфагена Балеарские острова привлекали
всех, кто стремился владеть и управлять Маре Нострум, это был имперский Рим цезарей,
Византия Юстиниана, для которого эти острова в середине VI века были как
наконечник копья его экспансионистской политики на Иберийском полуострове и
севере Африки, или постоянно усиливавшийся могущественный английский флот,
который имел здесь свою базу во время войны за испанское наследство.
И, конечно, полуостровные монархи тоже страстно желал
владеть Балеарскими островами, как плацдармом, посредством которого расширялась
их власть над Средиземным морем. Приход имперской короны Арагона в эти воды,
завоевание Майорки и Менорки королём Хайме I были вызваны требованием
необходимости защиты торговли из Барселоны и открытия безопасных путей для
последующей экспансии на Сицилию и Сардинию - причину долгого противостояния с
итальянскими городами-государствамими Генуей и Пизой и французской монархией.
Стратегическая важность Балеарских островов, которую трудно преувеличить, была ещё
более усилена в XVI и XVII веках перед угрозой большого турецкого полумесяца и ввиду
постоянного сообщения мадридских Габсбургов с их итальянской собственностью. И
всегда они были в поле зрения берберских корсаров, жестоких как грубая ложь,
внушающих страх мести, готовых в любой момент атаковать берега Майорки в
поисках пленных для отправки «алжирским собакам».
Будто зачарованная водами и обнятая морем, по которому
бороздили арагонские и каталанские солдаты, в XIV веке вмешавшиеся в дела византийского
мира, Пальма де Майорка между дворцами и старинными родовыми домами знати до сих
пор бродят бледные тени придворных, вояк, мореходов, торговцев и даже хрупкая
фигурка Джульетты, которую поэт Мигель дельс Сантс Оливер, опьянённый словами и
взглядами, воскресил, пробегая по садам господского острова:
Неизвестные цветы наших садов с опавшими листьями, умершие
давно... Украшенные балюстрады, впитавшие солнце и
серенады
утонченных дуновений... Бьющееся сердце и сияющее небо...
Прикрытые веки страсти... Песнь жаворонков, яичные
белки рассветов,
звездные ночи и цветение роз.
Корабли, бороздящие синеву и исчезающие вдали,
великолепные и кровавые закаты... Пальма де Майорка - язык, который Антонио
Мачадо так и не сумел никогда расшифровать до конца: Средиземное море для поэта
просто «крик торговцев сладострастного востока».
Под внушительной громадой замка Бельвер, который был
построен по приказу Хайме II, далеко от горячей тени пальм бульвара Сагрера, Морского
консульства и готического памятника Лонже, вдалеке от компактного и ощетинившегося
собора, который отражается в заливе как будто у Пальмы два собора - на небе и на
земле, один неподвижный, а другой вибрирующий под водами - город появляется из
гомеровского моря. Кобальтовое море, сверкающее как лезвие синего меча или отражение
от щита, знакомое и чудесное море Кафависа, и прикрытое золотом и бронзой
Камоэнса.
Как писал Роберт Гравес, пока искал свой собственный
поэтический голос в тишине острова Майорка в греческих и латинских словарях,
это был мир Геродота и Вергилия, это был мир королевских хроникеров, которые
жили во времена насилия и, в то же время, вежливости и чудес. Появление луны в вечерних
ясных летних сумерках напоминает нам о белой богине, которая озаряет поэмы
британского романиста и поэта, который здесь написал «Я Клавдий», чтобы оплатить
ипотеку своего дома в Деиа.
Или св. Хорхе, который состоял в окружении Хайме I
Завоевателя и который на Майорке появился в виде рыцаря, вооруженного всем возможным
холодным оружием, и на белом боевом коне. Также он говорит с нами через
средневековых картографов, которые на Золотом острове обобщили знания и опыт,
пространство и понятие пространства, мир и взгляд на мир, и чьи карты, такие же
древние как оливковые деревья, внезапно приносят воспоминание о старинных
кораблях и роскошных городах, населенных чудесами и вещами, которые уже никто
не сможет увидеть. Здесь, в Пальме де Майорка, впервые появилась роза ветров,
сходная вначале с восьмиконечной многоцветной звездой. И здесь же, разыскиваемый
королями Арагона, жил гениальный «мастер навигационных карт» еврей Абраам
Крескес, мудрец, который сумел объединить свою картографическую деятельность с
искусством миниатюры, создатель «Каталанского атласа».
Литературный
турист
Сегодня, средневековые карты потеряли свою ясность,
рассказы и морские чудовища, которые их населяют, потускнели, они стали похожи
на память и на забвение. Сегодня, дозорные и защитные башни против пиратов – просто
видовые площадки, а те, кто прибывает в Пальму каждый год - не пиратские
войска, обещающие новое и оглушительное кровопролитие, и не путешественники с
рукописями Плутарха и Фукидида, утомлённые библиотеками Византии, а стадо задёрганных
англичан и немцев, стремящихся к пляжу и солнцу.
Рухнула та молчаливая прелесть, которая в XIX и в
первой половине XX века приводила сюда поэтов, музыкантов, художников и
эссеистов, к солёному запаху моря, к его бульварам и садам, на его охряные площади
с источниками и пальмами, к его чрезмерным панорамах и симфониям света собирались
романтики со всей Европы, и вот список тех, кто сумел рассказать о ней или воссоздать
её на бумаге: это поэты конца XIX века Хоан Альковер, Габриэль Аломар, Коста-и-Льёбера
или Микель дельс Сантс Оливер, ювелир каталанской прозы Хосеп Пла, автор
восхитительного «Гида Майорки» Марио Вердахер, певец «Рассеянного города», и
прежде всего, иронический и элегантный Льоренц Вильялонга, который описал
упадок знати острова в XIX веке в лирической, очень утонченной, очень
французской прозе, как ясное и красивое эха Пруста:
Квартал почтенный, благородный и молчаливый, с узкими
улицами и
широкими домами, которые кажутся нежилыми. Кажется,
что
навешенное между домами небо светло синего цвета колеблется
будто
от удара копьем. Сквозь стыки камней прорастает трава,
раздвигая
каменные плиты. Каждый вечер удары колокола
раскалывают эту
тишину.
Некий приезжий, великолепный щеголь высокий и полный,
в цилиндре и сюртуке, прогуливался по этим же самым улицам в начале XX века, и
слышал эти же самые колокола. Тяжелые и чистые колокола собора. Его звали Феликс
Рубен и он этническим никарагуанцем, отмеченным тремя формами самозабвения:
чувственной, алкогольной и художественной. Его псевдоним был Дарио. Он был
поэтом другого времени, но времени хорошо обдуманного, воображённого и представляемого,
а не эпохи, в которой на самом деле он жил. Он был тем, кто возненавидел жизнь
и время, в которое родился, кто был оскорблён богемным Мадридом 1898 года и
отравлен Латинским кварталом Парижа, впитавшим в себя хрупкую пышность европейской
роскоши и во сне вспоминавшем золото, шелк и мрамор старых дворцов, кто
постоянно повторял: «По правде, я живу лишь поэзией. В моей иллюзии есть прекрасная
мудрость. Я люблю красоту, власть, изящество, деньги, роскошь, поцелуи и музыку.
Я – всего-лишь человек искусства».
Недалеко от моря, в самом конце тенистого бульвара
Сагрера есть статуя, которая помнит оба его приезда в Пальму, как он шатался по
городу, лунатик виски и даров моря, дикий и толстый, как он выходил из
автомобиля Вальдемосы и жаркими вечерами снова продолжал вливать в себя правду
архаической земли. Здесь, как метко написал Дельс сантс Оливер, Рубен Дарио
почувствовал «то, что никакая Италия не заставила бы его почувствовать. Здесь
латино-американец становится больше латиняном, чем американцем. Здесь Дарио - поэт, бог, человек».
Литературную Майорку начала XX века воодушевил мир
мыслей, представлений и новых ритмов никарагуанского поэта, но его «Языческие
псалмы» почти не оставили следа в поэзии, написанной на золотом острове. Это
противоречило тому, что проиходило в остальной части Испании, где было очень
значительным влияние Рубена Дарио и той бессонной ночи, изящной, экзотичной и
музыкальной, которую он принес с собой из Америки. Это был один из наивысших
взлётов испанских литературы: модернизм, движение, которое обновило темы,
лексику и чувства испанской литературы, такое революционное движение, так метафорично
революционное, как объявление конца буржуазной власти и оправдание бомб Орсини,
которые анархисты метали в Барселоне.
Тайные сады, дворцы, изящные как водный ирис, бледная
рука загадочной девушки, проходящей мимо, неопределенность и хандра посреди
обломков и ужаса промышленной цивилизации, колебания между сладострастием и
смертью. Таковы были украшения сцены, собранной в Мадриде 1898 г. Рубеном Дарио. Такой
была судьба превосходного Валье-Инклана, мастера ослепительной,
полихроматической, музыкальной прозы, создателя реакционной грусти маркиза Брадомина,
персонажа по-старинному благородного и по-современному богемного, светского и
чувственного, усталого покорителя женских сердец. Такой была атмосфера, которой
дышит поэзия Франсиска Вильяеспеса, Эдуардо Маркина или глубокого поэта Мануэля
Мачадо, который описал идеологию своей жизни в поэме «Олеандры»:
Моя воля умерла лунной ночью,
Когда так красиво ни хотеть, не думать...
Время от времени поцелуй без иллюзий.
Великодушный поцелуй, который не нужно возвращать!
Декадентская песня модернистского сна дышит и в
лирических романах Габриэля Миро и скользит у Антонио Мачадо в «Одиночествах,
галереях и других стихотворениях», или у Хуана Рамон Хименеса в «Дневнике поэта
молодожена», в морской лирике в «Пространствах» и «Глубинном существе»:
Рубен Дарио! Мой прекрасный, белый в зелени дом, такой
большой,
весь наполнен странными миражами. Мраморный дворик, двор
в
цветах, закоулки, лестница, плоская крыша, видовая
площадка,
большой пятнадцатиметровый балкон, всё дрожало при имени
Рубен
Дарио.
И, конечно, модернизм торжествует в литературной и
художественной Барселоне конца века, где быть модернистом значило следовать за Хуисмансом,
Верхереном, д’Анунсио, Вилде или Малларме. И своего самый изящного и тонкого
внешнего вида, вида бесспорного и высокого качества, модернизм достиг в поэзии Жоана
Марагаля и в архитектурных творениях Виласеки, Доменек-и-Монтанера, Пуиг-и-Кадафальча
и Гауди, которые из проекта переустройства Барселоны 1860 г. сделали музей на открытом
воздухе: Дворец каталанской музыки, Больница Сант Пау, дом Льео Морера, Национальный
дворец, дома Аматьер и Террадас, Каменный карьер, парк Гуэль, незаконченное
безумие собора Саграда де Фамилиа...
«Нет школ, есть поэты», сказал Рубен Дарио Жоану
Альковеру в Пальме. Но так же нет и бедствия 1898 г., а только лишь
собственные взгляды на потрясение, произведенное колониальной потерей Кубы и
Филиппин. Два примера: ответы на кризис Жоана Марагаля и Рубена Дарио.
Если послушать суровый голос великого каталанского
поэта, который после 1898 г.
превратился в голос лирический и раненый желанием возрождения Каталонии, то мы услышим
мнение того, кто чувствует, что старая имперская Испания пришла к своей моральной
смерти:
Шли, улыбаясь - к случайности
и ты пела на берегу моря
как сумасшедшая.
Где - корабли? Где - дети?
Спроси об этом у западного ветра и у смелой волны:
ты потеряла все - у тебя никого нет,
Испания, Испания - возвращается в тебя...
Трудность того, чтобы унифицировать от имени нации
общество, которое она представляет, и заинтересовать его общим проектом, звучит
в голосе Марагаля, «сына, который говорит с тобой не кастильском языке», и в то
же время уверенность, с которой Испания, чтобы восстановиться, должна была объединить
разрозненные части своего тела: классы, народы и регионы, включая Каталонию.
Если бы она его не услушала, то была бы потеряна навсегда:
Где ты Испания, где ты, не вижу тебя?
Разве ты не слышишь мой оглушительный голос?
Ты не понимаешь этот язык, на котором в час беды я говорю
с тобой?
Уже не знаешь как понять твоих собственных детей?
Тогда, прощай, Испания!
Довольно сильно отличаются от этого стихотворения
Рубена Дарио, который в 1899
г., в отчаянии от расстования с Кубой и Филиппинами,
перед отъездом во Францию, дал ясный пример оптимизма:
Пока мир дышал, пока сфера вертелась,
пока сердечная волна питала сон,
пока бук живая поэзия, благородная настойчивость,
искавший невозможный, невозможный подвиг,
Америка скрывает, что находить, он переживет Испанию.
И действительно, целая страна, с её правителями и народом,
только что умерла, пока Рубен Дарио вёл богемную жизнь в Мадриде вместе с
Мануэлем Мачадо, Алехандро Савой, Фрнасиско Грандмонтанем и Сильверио Лансой.
Но в то же время, пока желание возрождения Испании соединяло тревоги Хоакина
Коста и Анхеля Ганивера с педагогическим беспокойством Института свободного образования, прогрессивную позицию Гальдоса и Кларина с
интересами каталонистов Прат де ла Риба, испаноамериканизмом Рафаэля Альтамира
или требованиями рабочего движения Пабло Иглесиаса, культура начала такую полнокровную
жизнь, какой не наслаждалась с XVII века. Развитие, начавшееся в 1875 г. и сейчас достигшее
периода наивысшего блеска, было представлено интеллектуалами и художниками
поколения 98.
Вслед за потрсясением, произведенным солдатами, репатриированными из Тихого океана и с Антильских
островов, уже показывалась новая химера, которая заставила Антонио Мачадо вспомнить
в одной из его поэм:
Трагический портрет еще светлеет.
Болтаем ни о
чем. Часы стучат.
И скука очага
печально тлеет.
Все громче
тиканье. И все молчат.
Родина и
география
Экзистенциальный пессимизм и размышление об упадке
Испании – это общие черты писателей поколения 98, которые все имели буржуазное происхождение и дух протеста и
непокорности, культурного отчаяния конца века, тревогу перед уродливым лицом
современности и испытывали боль от удушливой атмосферы официальной Испании
касиков и латифундистов.
Всё зависело от того, какими будуте духовные маршруты
и политические блуждания Унамуно, Маэсту, Асорина, Барохи, Валье-Инклана, Бенавенте,
Мачадо... Они дали новое дыхание культуре, которое сохранило присутствие
Испании в мире, когда она уже почти полностью исчезла из международного
концерта. От них произошёл и стиль современной испанской журналистики: это они учредили
власть газетной статьи и открыли эру больших журналистов, которые, с того
времени, дали испанской литературе заметную оригинальность и блеск.
Все они составляют сложное и противоречивое поколение творческих
людей, которое любило Испанию и ненавидело всё испанское, которое громогласно требовало
европеизации и защищало идеи пуристов. Такие известные интеллектуалы и учёные,
как филолог и медиевалист Рамон Менендес Пидаль, археолог и историк искусства
Мануэль Гомес Морено, арабист Мигель Асин Паласиос или лауреат Нобелевской
премии Рамон-и-Кахаль своей практической
деятельностью поднимали Испанию на новый, европейский уровень, чего не
было со времён Золотого века.
Они отрицали одну Испанию, но учреждали другую, и
способствовали тому, чтобы Испания навсегда была написана по-другому. Асорин
сказал в 1913 г., что его поколение
любило прошлое, его простых людей, простых поэтов - Берсео, священника Ита, маркиза Сантильяна, монаха
Луиса де Леона, Кеведо, Сааведре Фахардо, Беккера, Ларру. А Бароха, который
никогда не отрицал ни своей двуйственности, ни пессимизма, добавлял к этому
списку Эль Греко, Гойю и Веласкеса.
Эль Греко, который все еще оставался великим
незнакомцем Золотого века и картины которого художник Мадрасо называл «абсурдными
карикатурами», сейчас, в конце XIX века, благодаря Сулоаге и Русиньолю, стал
символом современности и художественного обновления. Обновления, которое уже в
1900 стало очевидным. И это произошло, благодаря таким художникам, как
нонконформист Дарио Регойос и сумрачный Игнасио Сулоага, два мечтателя
религиозной и умеренной, болезненной и агонизирующей Испании. Благодаря
пейзажисту и биографу Веласкеса Аурелиано де Беруте и его ученику, чувственному
и светлому Хоакину Соролья. Благодаря символисту Хулио Ромеро де Торресу,
создателю мира декаданса, развращенного эротизма и трагического рока, полного
эмоций и тайн. Благодаря художникам, которые пережили привлекательность Парижа
и воссоздавали его богемный рай в легендарном барселонском кофе Эльс Куатре Гатс:
Сантьяго Русиньолю, Рамону Касасу, Микеле Утрильо, Англада Камарасу и другим,
более молодым участникам Эльс Куатре Гатс. Это Исидро Нонель, увлеченный своей
главной темой - изгоями Раваля и Китайского квартала, своих женщин, закутавшихся
в шали, писал в стиле, частично произошедшем от черной живописи Гойи. Пабло
Пикассо, который в 1904 уже считался парижанином, деля стол в кафе на Монмартре
с поэтом Аполлинером, писателем Максом Хакобом и коллекционером французского
искусства Гертрудой Штейн.
В тени художника из Малаги, гениальность которого
приобретает силу неиссякаемого источника, мадридец Хуан Грис и уроженка
Сантандера Мария Бланчард вскоре развили вклад испанской живописи в кубизм,
рождённый Пикассо в 1907 г.
в его «Сеньоритах из Авиньона», завоевав
столицу искусства и мира.
У
притягательной Сены, в Париже, где заканчивалась жизнь Рубена Дарио, которого Русиньоль, позже, в описании вечеринки
на острове Майорка изобразил «бледным и прозрачным, как будто он погружался в
огромную ванну с серебром», международной и европейской стала и испанская
музыка. Этого добились два каталанских композитора, Исаак Альбенис и Энрике
Гранадос, представители позднего романтизма, создатели самых красивых работ (сюиты
«Иберия» и «В стиле Гойи»), который напоминают нам, что тот же материал, который
служит основанием для столького хлама и фольклорной бижутерии, может превратиться
в золото, если им пользуются великие художники. Вслед за ними многие испанские
музыканты искали в народной традиции то основание, в котором они нуждались,
чтобы эффективно выступить против рутины и педантизма академического искусства.
Одним из них был Мануэль де Фалья, который переехал в Париж, где сблизился с
Дюка, Дебюсси и Равелем и стал эхом испанского музыкального возрождения, начатого
двумя каталанскими композиторами Альбенисом и Гранадосом в ответ на катастрофу 1898 г. В Андалусии Фалья нашёл
то, что Бела Барток искал в сельской музыке Балкан.
«Тем, как в 98 г. мы выделялись, отрицая ныне учреждённую
Испанию, - писал Унамуно - и показывая всю нищету родины, мы были, кто больше,
кто меньше, самовлюблёнными эгоистами». «Каждый из нас искал способ спастись
как человек, как личность» напишет в другом случае интеллектуал из Бильбао, размышляя
о судьбе тех, «кто двадцать лет назад уехал на завоевание родины».
И это верно. Творцы поколения 98, главным образом
писатели, кажутся людьми, у которых только что сгорел дом, и они идут, насмерть
перепуганные, в поисках другого пристанища, встревоженные настолько, что не
могут сами найти дорогу, которая вывела бы их к населенному пункту. Все они,
действительно, сегодня кажутся переполненными идеологическими шатаниями и
переменами, но более всего себялюбием.
Несколько лет назад Итало Кальвино сказал, что классик
это не тот, о ком мы говорим «я читаю»
классика, но - «я перечитываю...». И это случай самых выдающихся писателей
поколения 98, которые принимали участие в этом крахе конца европейского века,
предопределенном и закономерном, взрывая само понятие традиционных литературных
жанров и преобразовывая корни испанской литературы.
Это случай Унамуно, чьи романы и эссе и сегодня
продолжают вызывать полемику, дискуссию и интерес всего живого и чей образ
европейского предвестника современных форм этической мысли – радикального
субъективизма, религиозной тревоги и экзистенциализма – создан автором чудесной
книги путешествий: «По земле Португалии и Испании, испанские странствия и фантазии».
И Барроха, который в своих лучших романах довольствуется
тем, что дает нам траекторию развития духа персонажа, живущего нормальной жизнью,
и поставленного в тяжёлые, угнетающие обстоятельства. Основная его тема – тема
ночлежки, где только и можно встретить бродяг, беспокойных и суровых людей,
которые не приживаются ни в деревне, ни в городе, перемещаясь между ними, движимые
только своими мимолетными эмоциями.
Это и Асорин, который чувствует сам и как никто
заставляет нас почувствовать ту пустоту, которая остаётся вслед за нами, сам
удивляясь, когда уже всё пройдёт, как это будет: кто откроет эту дверь? Кто
покажется в этом окне? Кто, через сто или двести лет будет сидеть в этом
каменном кресле, наблюдая этот прекрасный закат солнца?
И Бенабенте, главные черты которого - тонкая сатира и
элегантная ирония, и чьи лучшие драматические произведения - работы, в которых
действие уже произошло.
И поэт Антонио Мачадо, который продолжает удивлять нас
на берегах Дуэро, под сухим вязом, гуляя в одиночку по полям Кастилии, по
тенистым переулкам Сории и Сеговии, присаживаясь отдохнуть на скамейке на
маленькой романтичной площади, послушать птиц и посмотреть на игры детей, или сидя
в уединённом кафе, писать стихотворения, вдохновлённые Рубеном Дарио, Беккером
или исполнителем романсов и фольклорной поэзии, и чтобы обдумывать свою
гениальную идею о том, что поэзия это «слово во времени».
Или авангардист и эстетический карлист Валье-Инклан,
символ тайной и явной богемы, создатель литературной техники, противоположной
повествовательной интроспекции, пугало, которое предупреждает искусство об
опасности систематического использования безрассудства и деформации, создающих
панику ежедневной реальности:
Гойя изобрёл жанр абсурда... Классические герои, отраженные в
кривых зеркалах, становятся страшилищами. Трагическое
чувство
испанской жизни можно встретить только в системно
деформированной эстетике
.
Асорин утверждал, что в основе патриотизма лежит
география. «То, что хотели творцы поколения 98, - позже написал автор «Воли», -
не было громким и скандальным патриотизмом, а серьезным, достойным, уверенным и
длительным чувством. К такому патриотизму они пришли, благодаря доскональному
знанию Испании».
И кто лучше всего описал города, провинциальную жизнь,
поселки и поля, бедность, суровость, достоинство и трагедию Испании эпохи Реставрации,
свет и тени того времени, чем те писатели, поэты и художники поколения 98, которые
не оставались в Мадриде или в своих городах, а ездили по Испании, глядя на неё
новыми глазами, чтобы представить её прошлое, вообразить её будущее, чтобы
изобрести её заново?
Красивая и
суровая Испания
Уже говорилось, что поколение 98 открыло и изобрело новую
Кастилию: таковы, например, уравновешенные и спокойные пейзажи Беруэте,
которому Асорин посвятил свою «Кастилию», со скалистой и бурой землёй под грозными
облаками, или живопись Зулоаги, которую Менендес Пидаль хотел использовать для
иллюстрации его биографии Сида или поэм Антонио Мачадо в сборнике «Поля
Кастилии».
Есть у художников поколения 98, однако, и другие
пейзажи, где авторы конца века не останавливаются на идеализируемой и
донкихотствующей Кастилии Унамуно, реалиста и мистика Коссио (биографа Эль Греко),
строгого и ностальгического, с его выдуманными городами, молчаливыми улицами и дворцами
знати, как у Асорина, но где они открывают другую Испанию. Это, например,
житель средиземноморского побережья Соролья, который пишет пляжные виды с элегантными
дамами в широкополых соломенных шляпках и платьях из белого хлопка. Или поэт
Хуан Рамон Хименес, который хвалит живопись валенсийского художника и воспевает
чувственность моря солнца:
Источник отдаляет его сонату,
они будят все дороги...
море утренней зари, море из серебра,
чистое что ты находишься между соснами!
Ветер юга, звучный венец
солнц? Они замуровывают дороги...
Море сиесты, море из золота,
радостное что ты находишься между соснами!
Именно сейчас, на переломе века, художники Хоакин Мир
и Сантьяго Русиньоль воплотили открытие Майорки для истории искусства и
литературы. Как пластическая ценность и живописная реальность, Майорка
рождается во взгляде этих двух мастеров: остров снов Рубена Дарио, со всем его
золотом, зеленью и синевой, его соснами и морем приходит и остается в их пейзажах.
Мир был очарован декоративной минералогией северного
берега и его растительным сном. Русиньоль писал все: горы, большие утесы,
огромные, внушительные крутые берега, обрезанные в море, опьянение светом заката...
Когда, в конце концов, как поэт проходящих радостей и остающейся после них грусти,
он устал от геологии, то вернулся к своей самой навязчивой страсти - садам,
которые в Пальме обычно имеют
итальянский стиль, казалось созданы для его духа. Поэзия старины, кипарисов,
самшита и мирта, фонтанов, покрытых мхом и бледными травами, старых дворцов,
молчаливых внутренних дворов и одиноких улиц, те следы благородной и
воинственной истории, которая уходила каждый день и которую воспели поэты Альковер
и Дельс Сантс Оливер - вот то, что пишет Русиньоль. Как говорил Хосеп Пла,
пейзажи Альковера и Оливера использует Русиньоль, который находит на Майорке
сады, ранее описанные поэтами:
|