Жасмин, акации, песчаные тропы
спящий кипарис,
который с ветвью, полной
невидимых крыльев, приходишь ночью
и на рассвете ты казался башней гармонии.
Пальма де Майорка, где он писал на мраморных столах Томеу,
гуляла по аллее Борне и вечерами собиралась в салонеБетховена, островном центре
поколения 98. Она так околдовала Сантьяго Русиньоля, который с воодушевлением
написал об этом чудесном открытии:
Любезный читатель: если ты страдаешь неврастенией или тебе
кажется, что страдаешь ею, что одно и то же; если ты ошеломлен шумом
современной цивилизации, постоянной спешкой, торопливостью и боязнью опоздать...,
и ты хочешь немного покоя, заслуженного в своей жизни, в которой никому не
нанес вреда, последуй на остров, который я укажу тебе, на остров, где всегда царит
спокойствие, где мужчины никогда не торопятся, где женщины никогда не стареют, где
слова не теряют своего значения, где солнце задерживается в небе дольше, чем
где-нибудь ещё, и где даже сеньора Луна передвигается более медленно, пораженная
ленью.
Здесь, в столице главного острова Балеар, Русиньоль
встретился с Гауди, художника трагического склада и создателя каменного сна - огромного
собора Саграда Фамилия, самого великого архитектора Каталонии со времён средневековья,
забытого предвестника новой религиозной эры и последнего строителя соборов.
Это известная история, которую Пла рассказывал
неоднократно. Она произошла, когда знаменитый архитектор работал над созданием
собора на острове Майорка по заказу епископа Педро Хуан Кампинс Барсело: творением
столь же спорным и незаконченным как Саграда Фамилия, как симфония Шуберта, и
настолько полным трансформаций и их обещаний, что известные схемы искусства
никогда не могли бы их принять.
Пла, встречаясь с Гауди, часто спрашивал у него: «Как
вы думаете, когда будет закончена Саграда Фамилия?»
И Русиньоль тоже задал ему этот вопрос. Ггениальный
архитектор, который был католиком и свято верил в непогрешимость Папы,
епископскую власть и вечную философию Церкви, ответил ему то, что он обычно
отвечал на это: «Собор - это не работа того поколения, которое её начинает. Тем,
кто начинает строить его, он никогда не кажется законченным. Собор – это работа
трех или четырех поколений, иногда двух или трех веков»...
Осталось воспоминание о прошлом, потерянном утонченным
поэтом Дельс Сантс Оливер, и сумеречная тень декадентской аристократии, которую
офранцуженный Льоренс Вильялонга вспоминал в своём чудесном романе «Беарн или кукольный
зал». И воспоминание Роберта Гравеса, который гулял по острову, как Унамуно по
полям Кастилии, не помня то стихотворение, которое предвещало сумасшествие и трагедию
1936 года: «Его эпитафия - кровавая луна», и вёл уединённую жизнь в атмосфере спокойствия
и труда, оставляя иногда его ручку и чернильница ради заботы о своём огороде
или прогулки между оливковыми деревьями: «Море в спокойствии вдалеке от долины
/ легко простиралось без горизонта...»
И, меж грустью Ховельяноса, заключенного в замке
Бельвер, и уже далекими шагами художника Жоана Миро, остается мимолетный и
болезненный силуэт Шопена, уже довольно пожилого и больного человека, который с
дышит трудом и должен делать длительные перерывы, чтобы восстановить силы после
приступа кашля и лихорадки, которые каждый раз зловеще и неотвратимо напоминают
ему о том, что всё - музыка, любовь, Париж и сон - должно закончиться в срок,
который иссякает с неимоверной скоростью.
На тишину, опошленную непрерывным потоком туристов,
которые бродят между стенами и крытыми галереями картезианского монастыря Вальдемосса,
отзывается другая тишина, тишина польского композитора. Та же тишина, которая
сопровождала его всегда, даже в счастливые моменты на Майорке, проведённые
вместе с Жорж Санд. Та же самая тишина, которая на короткое время станет тонким
источником его музыки, не похожей ни на какую другую, и которая оставит нам воспоминание
том, кто через десять лет после его пребывания на Золотом острове, в 1849 г., снова оказался в
Париже, где жизнь покидала его под звуки хрупкой славы весны, мощной ясности
лета, слабых аккордов осени и мрачного прихода зимы.
|