ВАЛЕНСИЯ
Взгляд из будущего
Самый средиземноморский из всех
Вглядываясь в колдовское море, в котором мечтают побывать
все парусники мира, Валенсия живет, висящей над водой. Водой Средиземного моря,
которое на своих волнах приводило в порт торговые корабли и военные галеры.
Спокойные воды Лагуны, поставляющей пищу для всех.. Бурлящие воды Турии,
вестницы опустошения и смерти. Прирученные воды оросительных каналов, оживляющих
сады. В городе есть даже Водный Суд, ответственным за решение споров о квотах
на воду и регулирование использования каналов, которые обеспечивают
плодородность полей.
Воде Валенсия обязана миражами Кубка Америки и своим
первым расцветом, которому предшествовало поражение осажденного мусульманского
города и блеск зрелости и смерти поэта Аусиаса Марча.
Глядя в море между апельсиновыми деревьями, Валенсия
была в течение нескольких столетий то христианской, то мусульманской, и кроме
того мусульмане были крещены в XVI веке. Мориски
составляли большинство населения окрестных посёлков, где содержали сады, бывшие
главным наследством мусульманского города. На их глазах на смену исламским
властителям пришли, никак не повлив на их образ жизни, господа кастильцы и арагонцы.
Потому что вначале город стал частью Кастилии, когда Сид подчинил его скипетру
Альфонсо VI. Однако будущее восточной
Кастилии исчезло вместе со смертью воинственного жителя Бургоса. Разделение областей
влияния, закрепённое в соглашениях Тудульена и Касорлы, поставило восточные провинции,
за исключением Мурсии, под покровительство арагонской короны. Позже, Хайме I Завоеватель подчинил их своей власти в течение первой
половины XIII века: Валенсию в 1238 г., а Дению в 1245 г. Это было
кульминацией Реконкисты Арагона на полуострове и подготовило его выход в
Средиземное море, захват Сицилии в 1280 г. и утвеорждение в Неаполе в 1425 г.
Ещё Хёльдерлин, привлеченный этим красивым сном, считал
Средиземное море идеальным местом. Вдалеке
от морской лазури, там в Тюбингене, источенный холодом и грустью, немецкий поэт
представлял себе идиллическое место с храмами и языческими богами, нимфами и
мускателем, крутыми берегами белого мрамора и заками, окрашенные философией. Но
Средиземное море также и море, запачканное кровью. Об этом говорят Саламина и
тираны Афин, поддержанные победоносной Спартой; сражение при Актиуме, проигранное
Антонием и Клеопатрой; каталанские альмогавары, сражавшиеся против турок и
греков в Константинополе; падение этого города от рук отоманской империи и
кровавая битва при Лепанто.
Окруженная в XIV веке по периметру новой стеной, с
двенадцатью воротами и защищённая между ними Горными башнями, Валенсия сумела
использовать закат Барселоны после каталанской гражданской войны XV века и,
конечно, укрепление испанского присутствия на итальянском полуострове.
Интенсивные торговые контакты между обоими берегами испанского Средиземного
моря служили мощным стимулом её коммерсантам, которые монополизировали доставку
арагонской шерсти к итальянским ткацким станкам и снабжали Иберийский
полуостров роскошными восточными товарами, сицилийской пшеницей и азиатскими
пряностями. Торговля и международная политика шагали вместе в городе на реке
Турия, с энтузиазмом поддержавшего военные предприятия Габсбургов в Италии, как
раньше он сделал то же самое с неаполитанскими кампаниями их предков Альфонсо V
Великодушного и Фердинанда II Арагонского. После того как он стал жертвой
империализма Арагона и Каталонии, город превратился в финансиста экспансионизма
арагонских Трастамаро и испанских австрийцев, а порт Грао - в удобный для
высадки центр средиземноморской торговли.
У экономической напористости Валенсии XV века было своё
отображение в ослепительной культурной жизни города. Сила созидания воплотилась
в таких конструкциях как готическая
башня Микелет, собор или Торговые ряды, одни из самых красивых в Европе, в то время как всё более расширялся
художественный обмен с Италией Возрождения, благодаря политике, торговле и
клиру, что сделало Валенсию воротами новаторских идей на полуостров. Ничего
удивительного, так как в течение ста лет валенсийская митра была монополией семьи
Борджа, властителей ренессансного Рима с папами Каликсто III и Александром VI.
При Альфонсо V Великодушном, окруженным знатными
дворянами при его неаполитанском дворе, открытыми для культуры Возрождения, и под
управлением могущественного рода, который монополизировал политическую и
религиозную власть в Европе второй
половины XV века и усилиями одного из которых - Цезаря Борджа, Церковь очень
скоро подавила в Италии остальные силы, Валенсия оказалась в своём собственном
особом Золотом веке.
Итальянские певцы и мелодичные слоги Петрарки и Данте
были популярны на господских вечеринках в Валенсии. Здесь, в городе Турии, с
бронзовым звуком, старым и древним, проходила тень св. Жорже, который служил у
Альфонсо Великодушного в качестве солдата и придворного поэта и который знал все
стихотворения Овидия и культивировал в своей поэзии традиции трубадуров.
Свидетель и главный герой каталано-арагонского расширения в Средиземном море, св.
Жорже нашел в войне совершенную метафору галантной любви:
Мои вздохи – катапульты, которыми я стреляю,
так как не знаю лучшего средства;
мои жалобы - бомбары, выстрелившие
в Ту, которая сражается за мое разрушение.
Как и Овидий, поэт и валенсийский рыцарь мог бы воскликнуть:
«Я тот, кто был поэтом нежной любви. Ты, кто это читает, если ты хочешь узнать
это, услышь меня, потомство».
Здесь, в Валенсии, появилась испанская печать, которая
в 1490 г.
явила миру грандиозный образец классической литературы на каталанском языке
«Тирант Бланк» Жоанота Мартореля, роман, в котором продолжают превозноситься рыцарские
добродетели, но в котором уже сделан новый оборот к галантной любви, с использованием
любой возможности, чтобы посмеяться над ней.
А в то время, пока Марторель сочинял приключения
Джеймса Бонда своей эпохи, здесь же, в Валенсии, Аусиас Марч работал один из
самых выдающихся гуманистических поэтов, решивших писать на каталанском языке,
последний трубадур и первый модернист. Также как и св. Жорже, Аусиас Марч провёл
первые годы своей взрослой жизни, сражаясь на службе Альфонсо V на Сицилии,
Корсике и других землях средиземноморья. Однако, вместо того, чтобы остаться при
дворе короля Арагона в Неаполе, он возвратился в Валенсию на должность
королевского сокольничего в Альбуфере и занялся поэзией, которая звучала как
хор морских волн, в котором иногда слышится голос глубоко религиозного поэта
(духовное Пение) и, от случая к случаю, любовная страсть к женщине, которая предстаёт
уже не отвлечённой Беатрис или Лаурой, а реальной фигурой, со своими пороками и
добродетелями, любимая или ненавидимая по каким-то конкретным причинам, и почти
всегда живость разума, беспокойство и подвижность создаёт возможные образы
ренессансного многообразного человека. Современность и оригинальность Марча коренятся
в комбинации рационального с внезапной разговорностью и, над всем этим, в
создании поэтических ассоциаций, течений и отражений, которые показывают нам его
собственное лицо. Лицо гуманиста, который рождается из жестких структур
последнего средневекового схоластизма и который не прекращает поиски своего
место в мире:
Я тот, кто во время пурги,
когда люди ютятся рядом с кострами,
вместо весёлых забав на природе,
бегал по снегу босой и без шапки...
Здесь, уже в XVI веке, родился и провёл своё детство
Хуан Луис Вивес, с того времени, как его родственники были сожжены
преследовавшей их Инквизицией, до тех пор как отправиться в путешествие по
половине Европы и осесть в Брюгге. И здесь, в то время как сочинения
композиторов Возрождения радовали двор Германа де Фуа, а вицекороль неумолимо
уничтожал разбойников и берберских пиратов, в университете, основанном Папой Александром
и Фердинандом Католическим, заблистали ученые-медики, которые, используя труды
Везалия, полностью обновили в середине века испанские представления об анатомии.
Тростники и грязь
Та Валенсия исчезла навсегда вслед за кораблями, на
которых Филипп III изгнал мавров из Испании в направлении африканских пляжей.
Дворянам стало сложно выживать без королевской помощи на осиротевшей земле
выносливых мавров, а боги изобилия рассеялись в Лонже, фондовой бирже
средневекового города и истинном храме валенсийских коммерсантов.
Спустя двести лет славы, начиная с XVII века город пришёл
в упадок. Предчуствующие беду капиталы ушли из города и, удаляясь от моря,
Валенсия стала сельскохозяйственным городом. XVIII век прошел по городу как пыльная
буря, между эрудированной и реформистской страстью Майанса и скандальной
любовью Джакомо Казановы, который прибыл в Валенсию в 1767 г., увлёкшись
бесстыдной Ниной, нимфоманкой и любовницей
Генерального капитана Барселоны графа Риклы. И случилось то, что должно было случиться.
Дни безудержного секса под луной Валенсии. Путешествие в Барселону под
очарованием горячей любовницы. Предупреждения могущественного графа Риклы,
кузена графа Аранды и будущего военного министра. Заключение в течение
нескольких месяцев в военной тюрьме Цитадели. И прощание с Испанией, оставшейся
только в вероломной красоте этой Нины.
Казанова, который пронёсся по Валенсии XVIII века как
метеор, кажется, имел весь мир у своих ног, чтобы жить и путешествовать, и он
этим пользуется, но также и описывает это. Мало, очень мало интересна
провинциальная Валенсия XIX века и начала XX, за исключением может быть
купальщиц и женщин, написанных Сорольей в Мальварросе, где художник показал
свои наиболее известные картины с восточными сценами и где Бласко Ибаньес построил
себе трехэтажный дом на пляже рядом с портом, ставший символом восточной
роскоши и отдыха для валенсийской буржуазии.
К тому времени городские землевладельцы и незначительно
космополитическая буржуазия уже владели садами и модернизировали производство в
них, переходя к выращиванию апельсинов, той золотой жиле, которая будет
занимать преобладающее место в испанской торговле. Несмотря на половодье
капиталов, условия жизни земледельцев и поденщиков были едва лучше жизни
бедняков, восставших сначала в конце XVII века, а затем во время войны за Наследство.
Их страдания эхом отразились в романах
Бласко Ибаньеса, который показал всю нищету хижин, не впадая в увлечение
фольклором, и который выражал свои политическую взгляды через журналистику, как
и многие другие писатели. В свете его статей становились очевидными
противоречия консервативной Испании времён Реставрации, более склонной к
репрессиям и наказанию, чем к политике умиротворения.
Несмотря на то, что Валенсия эпохи Бласко Ибаньеса была
третьим городом Испании по числу жителей, она оставалась очень далёкой от
динамизма и преуспевания Барселоны или Бильбао. Почти не имея промышленного
развития, валенсийская оригинальность коренилась в раннем формировании в
обществе династических партий в муниципальных районах, которые обратилась к республиканству,
управляемые тем же Бласко Ибаньесом через газету «Народ», как и карлистские группы социальной
ориентации. Валенсия вытягивалась вдоль Турии, где были построены новые мосты,
но неудача городских реформ, выдвинутых республиканским Муниципалитетом, вызвали
анархические выступления пролетарских пригородов, где собирались бездомные, не
желавшие отрабатывать земельную повинность. Со своими апельсиновыми садами и хижинами,
не имеющая экономических ресурсов и городского планирования, Валенсия была обречена
в течение многих лет на то, чтобы быть большой деревней на потребу садоводческой
буржуазии:
Как каждый вечер, почтовая лодка объявляла о своём прибытии
в Пальмовую рощу несколькими звуками
рожка. Лодочник, худощавый человечек, с ампутированным ухом шел от двери к
двери, собирая почту в Валенсию, и, выходя на открытое пространство на
единственной улице поселка, снова дул в рожок, чтобы предупредить о своём присутствии
хижины, разбросанные по краю канала. Туча почти голых мальчишек следовала за
лодочником с некоторым восхищением. Им внушал уважение человек, который
пересекал Альбуферу четыре раза в день, увозя в Валенсию лучший рыбный улов из
озера и привозя оттуда тысячи признаков загадочного и фантастического для этих
малышей, росших на острове тростника и грязи, города.
Час Испании
«Это был
момент, момент в центре мира» написал Цвейг, вспоминая Вену перед первой
мировой войной. Этой войны, которую противник монархии и церкви Бласко Ибаньес описывал
в Париже как всадников с гравюры Дюрера: война, голод, чума, смерть верхом скачут
по земле Европы. Апокалипсис. Хотя, согласно Бласко, ужасные зияющие следы
оставили «с одной стороны, бесчуственный прусский милитаризм, реакция, дикость
и грубая сила»; а с другой, «родина прав человека, Виктора Гюго, свободы и
Цивилизации».
Валенсия пережила и свой момент в центре мира:
1936-1939 годы, то горькое мгновение трехлетия, которое открыто показало
экспансионистское честолюбие Гитлера и Муссолни и которое послужило тому, чтобы
высмеять политические возможности Англии или Франции, уже не способных
оказывать никакого влияния на мировой порядок.
Город Турии был тогда в 1937 г. столицей Второй
Республики и резиденцией получившего известность Международного Конгресса
Антифашистских Интеллектуалов. «Валенсия
- вспоминал английский поэт Стефен Спендер в своих мемуарах «Мир внутри мира»- выглядела
гораздо более нормальной, чем Мадрид. Только ночами, когда при полной луне под струями
блестящего света она выставляла стены своих дворцов цвета слоновой кости под прицелы бомбардировщиков и тогда
становилась похожа на город на военном положении. Тут обосновалось
республиканское Правительство и его пресс-служба, и около них существовала
некая общественная жизнь».
Здесь, в Валенсии, жил Антонио Мачадо, написавший плач
на смерть Гарсия Лорки, здесь обосновались Хуан де Майрена и юристы, учёные,
математики, писатели и поэты, которые прибыли из осажденного Мадрида в 1936 г., Мадрида, нашпигованного
свинцом, и расположившиеся в гостинице Палас, которую валенсийцы тотчас стали
называть «домом разных мудрецов». Здесь же, в гостинице Викториа, находилась
штаб-квартира иностранных журналистов. Сегодня, гостиница Викториа не сохранила
никаких материальных следов того времени оружия и слов, но её номера дали приют
призракам Малрокса, Капа, Спендера, Хемингуэя, Октавио Паса и других международных
деятелей культуры, которые бывали в
Валенсии. Многие из них были отмеченны немой печатью беды, которая двигает всеми
мечтателями. Другие, такие же как Спендер, символ автора путешественника, юного
дилетанта, всегда готового переживать всевозможные мимолетные впечатления.
Не трудно представить себе юного поэта Хуана Жиль-Альберта,
прогуливающимся по тем же улицам Валенсии, на которых левая активистка Дороти
Паркер делила сигареты и снаряды с военными или по тем, на которых Хемингуэй
объяснял поэту Спендеру, что эпизод, с которого начинается «Пармская обитель» Стендаля,
где его главный герой, Фабрисио, одиноко бродит по полю битвы при Ватерлоо – возможно,
лучшее литературное описание войны, несмотря на его очевидный случайный
характер. «Потому что часто война такова, что мальчик, забытый посередине
сражения, почти не догадывается о том, что здесь идёт битва».
В Испании всё происходило одновременно: сражения на
фронте, преступления в тылу, несправедливость, страх, радость и надежда на
победу, восторженность, трусость, дипломатические интриги, шпионаж. Проходя по
бывшей улице Мира, приходишь в замешательство от умеренной и прозрачной готики Лонжи
или от сумасшедшего барокко маркиза де Дос Агуас в баре гостиницы Виктория, или,
глядя на город с высоты птичьего полёта с видовой площадки гостиницы Палас,
путешественник представляет всё ещё очень молодого поэта Жиль-Альберта на этих
же самых улицах и в этих же местах, идущего на встречу с Мачадо в посёлок
Рокафорт, отказывшись от такого искусства войны и пропаганды как риторика,
основанная на предвиденном и легко предсказуемом репертуаре, чья механическая суть
не учитывает ни убеждения, ни искренность.
История Испании и её беспокойного XX века потрясли
этого поэта, который начал тем, что был писателем, казавшимся предназначенным
для спокойной жизни. Гражданская война всё изменила. Как Альтолагуирре, Хуан Жиль-Альберт
отказался вступать в Коммунистическую партию и был среди тех писателей,
наиболее скомпрометированных сотрудничеством с Второй республикой. Он был литературным
секретарем валенсийской секции Объединения антифашистских интеллектуалов и
сотрудничал с основателями литературного журнала «Час Испании», самого важного
журнала военной поры, одного из лучших в ХХ веке, в котором, в отличие от
других изданий того времени, можно было думать, дискутировать и даже не
сходиться во мнениях.
«Час Испании» появился
в Валенсии в январе 1937 г.,
и его редакторы собирались в доме Жиль-Альберта для подготовки каждого выпуска. Сегодня журнал
даже удивляет объёмами политических комментариев и актуальными заметками,
значительно меньшими, чем очерки чисто литературного, поэтического или критического
содержания. Но это не удивительно, если учесть, что большая часть его редакции
– Хуан Жиль-Альберт, Антонио Санчес Барбудо, Артуро Серрано Плаха, Рафаэль
Дьесте и Рамон Гайа - подписали коллективный доклад Международного Конгресса антифашистских
интеллектуалов в 1937 г.,
вскрывающий глубинный смысл сталинского пути:
Из-за его бесчеловечности, - говорится в докладе, - он
не может
удовлетворить нас по своей сути; революционный по
форме, он предлагает нам
только рахитичную пропаганду, общественная
необходимость которой нам не
понятна и простота содержания которой для нас недостаточна.
Как подчеркнул Андрес Трапьельо, «Час Испании» был
чем-то большим, чем пропагандистский журнал.
«Он имеет влияение,
- позже, уже в ссылке, говорила Мария Самбрано - потому что никогда посреди
столькой крови и смерти не писали и не печатали ничего подобного... Сами темы уже
показывали истинность этих умов... Она проявилась в эссе, в поэмах и рассказах,
в заметках и конференциях, которые они описывали, все точки рефлексии и
размышления, которые будут интересовать нас долгие годы: работа на всё будущее».
Ничего из того сна культуры, которая с большим трудом
противилась советскому вмешательству в Республике и всегда жила под ревнивым
присмотром коммунистов, превратившихся в теологов, не было возможно после 1939 г., хотя часть молодых
писателей «Часа Испании» выжила в ссылке. Прочитайте философские труды той же
Марии Самбрано, ученицы Ортеги и Унамуно, или литературные работы Макса Ауба,
Росы Часэль, Бергамина... всех этих сотрудников журнала, на чьих страницах
регулярно звучал голос Антонио Мачадо, Леона Фелипе, Альтолагуирре, Луиса
Сернуды, Алейксандре.
Вторая Республика погибла, и с её исчезновением
остались разделенными на две части жизни многих испанцев, и страницы «Часа
Испании» оказались погребены под сухой пылью букинистических развалов. Уже в
конце 1938 г.
всё было практически завершено, когда сражение при Эбро, начатое в июле
наступлением республиканской армии, приблизилось к его губительному концу. Хотя
жизнь в Валенсии продолжалась и театры, кино и вернисажи были полны народу,
иллюзия, изложенная Малроксом, рассеялась. Именно это показывали в ноябре 1938 г. и феврале 1939 г. Хосеф Кессэль,
писатель и репортер, и Жан Мораль, фотограф в стиле Ман Раи: мир очень отличающийся
от страстных, колоритных и эпических военных сцен Капы или репортажей из
траншей Херды Таро. На смену им пришли усталость, боль и страдание людей,
потерянных в городе, подавленном ужасом воздушных бомбардировок, в котором уже немногие
говорят о спасении Республики. Длинные очереди в ожидании привоза продуктов
питания в магазины, дети на улице, старики, греющиеся на солнце, холод и,
прежде всего, голод. Лица, блёклые и изможденные, отмеченные более чем двумя годами
войны, молча глядят на море. Надежда умерла и этот рай ожидает только пресс
единомыслия, череда казней и приспособление к лозунгу «Франко властвует и
Испания подчиняется».
Сегодня мы увидели в тишине
моря его ужасный конец:
корабли не отчалят,
далёкие острова не существуют.
Карлос Саагун
Испанец
вчерашнего исхода
Немного позже, уже в послевоенной Валенсии
путешественник находит мир, обнесённый стенами, город - пленник страха и
публичного высокомерия победителя, с его имперскими мечтаниями, его флагами,
религиозным самодовольством и симуляцией жизни внутри этой пустой шелухи. Как
Мадрид и Барселона, Валенсия была униженным и грустным городом. Пример - судьба
дома Бласко Ибаньеса, экспроприированного у его потомков в пользу Фаланги.
Хоакин Соролья задумывал второй этаж этого дома в Мальварросе с видом на море,
создающим особую атмосферу отдыха валенсийского писателя. Две большие
кариатиды, созданные Рафаэлем Рубио, были расположены по углам. А в центре, на
фоне живописью в стиле Помпеев, выполненной учениками Сорольи, большой прямоугольный
стол каррарского белого мрамора. Но режим Франко ликвидировал все свидетельства
ежедневной жизни республиканского писателя и политика. Кариатиды были уничтожены,
может быть из-за того, что имели обнаженный торс. Желобчатые колонны галереи уступили
место большим окнам с жалюзи. Мраморный стол вместе со всем домом подвергся разрушению,
которое охватило его после того, как Молодёжный фронт выехал отсюда после двадцати
лет оккупации. Был момент, когда в доме рядом с морем, который всегда был полон
людей и голосов, наступила тишина и он
стал необитаем. С 1939 г.
здесь начались несчастные времена, продолжавшиеся вплоть до 1978 г., когда появились
первые предложения о восстановлении его в качестве музея.
Это было вторжение диктатуры в старый республиканский
город, в место, где то, о чем было можно мечтать, как о надежде, превратилось в
безнадёжный пейзаж, в котором неприязнь
победителя преследовала прошлое и властвовала в настоящем. Это уже была Валенсия
на черном фоне ужасного послевоенного периода, в котором были совершенно необходимы
кино и радио грёзы Мануэля Висента, рассказчика времени становления и приспособления,
гнусного и молчаливого времени, в котором трамвай, пересекавший город в
направлении пляжа Мальварросы, мог превратиться в ежедневное путешествие на
небо. Путешествие юноши, который оставляет невинность вместе с купальником,
забытым под кустом олеандра, и завоевывает эфемерный оазис, существующий между
радостью и грустью, желанием и реальностью, между героем и простолюдином.
Сентиментальное путешествие юноши, который с трудом сможет повторить взрослым
слова Уильяма Уордсворта:
Хотя ничто не сможет вернуть тебе то время сияния в
траве и славе цветов, не
нужно сожалеть об
этом; в красоте, которая осталась позади, ты должен найти
всю свою силу.
Оглядываясь назад, поколение 36 года видит только «серое
пространство, которое наполняют беззубые полицейские, пустые поезда, аудитории,
дышащие схоластической ржавчиной, грязные окна, пролежни, которые потом
превратились в золотые кандалы рассуждений и бесконечного терпения иберийских
матерей, вытирающих сопли своим детям в больничном вестибюле».
«Это - писал Висент - нищета режима Франко, который к
тому же удалил у нас сладость воспоминания». Чувство, разделяемое художниками группы
Экипо Кроника - Рафаэлем Сольбесом и Маноло Вальдесом; тоже детьми
послевоенного периода, чьи иронические и свежие работы, выставленные в Валенсии
в шестидесятые годы, привлекали внимание зрителя неожиданными приближениями,
играми перспективы, прерванными повторениями, оптическими деформациями:
например, Микки Маус, любимый символ североамериканского общества потребления,
может повторяться в двадцати виньетках, а в одной из них быть замененным на
атомный гриб – как на картине «Америка, Америка» 1965 г. - или как насилие в полицейских
фильмаз отражает насилие в мире живописи – «Поражение Самотрасии», 1972 г.
Но память, как говорил Хуан Бенет, это месть того,
чего не было, и излишек ее может удушать будущее и заканчиться окаменением
всего. Мир, чтобы жить, благочестие, чтобы забывать, и прощение, чтобы помнить
все, не осуждая ничего, всё это заключали в себе бессмертные слова Азаньи,
сказанные им в июле 1938 г.
Что-то стало появляться только к концу шестидесятых годов, когда Арангурен уже
мог писать без опаски, и истинное культурное состояние определялось не режимом
Франко, а вернувшейся либеральной традицией, которая продолжала культуру,
начатую Институтом свободного образования и поколения 98 и, прежде всего, Ортегой
и его соратниками. Что-то, о чем могли только мечтать, когда в прекрасной
Испании со временем сравнялись в памяти живые и мертвые, ослабло агрессивное
упрямство диктатуры, а те, кто эмигрировал в 1939 г,, приняли решение
вернуться перед смертью Франко. Как , например, Америко Кастро, возвратившийся
Мадриде. Или Хуан Жиль-Альберт, заключенный в своём доме в Валенсии – «высокая
стена иногда отделяет меня / от целого мира» - забытый даже своими довоенными
друзьями, окруженный картинами и старой мебелью, писал книги, которые издавал небольшими
тиражами в провинции до тех пор, пока Франсиско Бринес и Хайме Жиль де Бьедма
не обратили на него внимание и пока Золотая медаль Искусств, полученная из рук
короля Хуана Карлоса, не превратила автора «Иллюзий» в экстравагантного
Эпикура, плывущего по морю сладости.
Но также он сказал бы, что другие разы,
в ясных чередующихся ситуациях,
когда прибывают лето и страны
они, кажется, распределяют дремоту
одного не знать, почему он утомлен,
пока он дрожит наверху, потрясающе,
синее небо, плоды следуют
на белых столах, и прикрытые
большие окна, прохлада полумрака,
мы ищем угол, где сдаваться
в сладкий вес, тогда да, он сказал бы
что земля - невозместимое добро,
счастливая жидкость, поглощенное касание.
Как искушение без прецедентов
сделанная одновременно из жара и отставки.
Вкусная глубина погружения, медленный фильтр.
Хуан Хиль-Альберт,
Сиеста
Немногое - мир, благочестие и прощение - в конце
концов сделало возможным такой переход во время, где прошлое не забыли, а
просто спокойно оставили его на своём месте, собираясь жить настоящим и без
гнева думать о будущем. Хоть для многих и с опозданием, но это было время
возвращений, когда, в конце концов, обратно вернулась та интеллектуальная и
художественная работа, от которой отгораживался режим Франко, и начался период
плюрализма, которым мы дышим и сегодня, несмотря на националистическую
шизофрению и её старания внедриться в нашу культуру и руководить ею.
|