XX ВЕК
БИЛЬБАО И
ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО
МАДРИД
Идол реки
Есть такие города, которые, кажется, забывают, о себе
самих. Большинство их жителей ничего не знают о прошлой жизни улиц, по которым
они ходят, о тех мифах, которые однажды здесь поселились. Их власти живут,
подчиненные бесхитростной иллюзии, что только они осуществляют большие проекты
руками лучших архитекторов, и строят здания с чрезмерно сложными формами и
образами, созданными компьютером, чтобы называться и быть лучшим городом в
мире. Спавший в космополитическом мираже Музея Гуггенхайма Бильбао - один из таких
больших городов XXI века, живущих с закрытыми глазами на собственное прошлое. Это
один из городов, который не знает, что населён литературных снами, обращёнными
в бегство.
Франсиско де Кеведо в одном сонете написал: «Ты ищешь
в Риме Рим, о, паломник! / Но в самом Риме ты Рима не находишь». То же самое
может сказать путешественник, который сегодня ищет Бильбао 1917 года в современном
Бильбао. Тот Бильбао, смесь Афин и Манчестера, интернациональный этнический
рай, запечатленный братьями Арруэ и реалистическим
символистом Зибиаурре, город мачт и парусов, отражённых в глубине картин Хулиана
Тельяече, и групп рабочих, лихорадочных и запыхавшихся, на полотнах Аурелио
Артеты. Тот Бильбао, где сосуществовали изысканные дворцы в Негури и пышная и
монументальная архитектура Мануэля Марии Смит. Тот Бильбао, который вмещал шум
ночной компании персонажей художника и романиста Густаво де Маесту - о которых Ортега-и-Гассет
говорил, что они оттачивали свои когти в плюше провинциальных кафе – дилетантская
проза журналиста и энциклопедиста Моурлане де Мичелена или фантазии о
модернизации, в которых прошла юность Вируло - поэтического героя, придуманного
Рамоном де Бастерра.
То же самое, что Кеведо выражает в сонете «В Рим,
похороненный в своих руинах», мог бы сказать наш путешественник о том Бильбао,
сегодня похороненным под идеологией правнуков Сабино Арана. Но с тем отличием,
что здесь, в баскской столице, вряд ли есть любознательный путешественник. Как будто,
несмотря на многочисленных хроникеров периода расцвета, город 1917 г. примирился с мыслью
Моурлане де Мичелена: «Дать наше имя улице - мало; дать его звезде - слишком
много. Достаточно, чтобы оно осталось на борту пиратского корабля».
И действительно, тот Бильбао, который начинает, вместе
с Барселоной, неудавшееся возрождение Испании эпохи Реставрации, тот Бильбао
международных торговых путей и восторженной энергии духа, сопротивляющийся
карлистской осаде и ставший колыбелью прогрессивного либерального духа, тот
Бильбао, кажется сегодня кораблем, севшим на мель и оставившим на поверхности
совсем немного. Современный снаружи, а внутри такой же дряхлый как грёзы Сабино
Арана в садах Альбиа.
Литература, тем не менее, - это машина времени, и существует
множество голосов из прошлого, которые позволяют нам услышать резонанс эха прежнего
Бильбао. Города, стоящего на твердой земле, связанного рекой с кантабрийским
морем и никогда не прекращавшего мечтать.
Унамуно, который сказал как-то, что «внешний мир – это
просто большой Бильбао», написал в Саламанке свои «Воспоминания детства и
юности» и роман «Мир на войне», роман о кровавом гражданском конфликте 1872-76
годов, когда карлистские власти приняли решение осадить город, не сумев сломить
его сопротивление.
Бласко Ибаньес своим бесстрашным и наблюдательным
пером позже описал в романе «Проходимец» социальную борьбу в Бильбао начала
века, историю противостояния между социалистически настроенными шахтёрами и
металлургами и католической и консервативной буржуазией, поддержанной орденом
Иисуса. Это другой взгляд, отличный от «Мира на войне», с совершенно другими главными
героями, где следы карлистского движения скрываются за уже зарождающимся
баскским национализмом, разработанным братьями Сабино и Луисом Арана.
Промышленный блеск Бильбао окрашивает хронику Роберто
Арльта, который видит, как богатство течет из его шахт, и статьи Хосе Марии
Салаверриа, одного из поколения 98, кто мечтает о циклопических городах,
макроэкономике и империи, и кто в своих путешествиях из Сан-Себастьяна и
Мадрида встречается с нервным, очень активным, очень динамичным, постоянно меняющимся
городом.
Когда в 1917
г. вспыхивает всеобщая забастовка, которая навсегда похоронила
смену партий, ось кановистской системы, а в Барселоне и Сарагосе начинаются перестрелки
между профсоюзами и убийцами, нанятыми хозяевами предприятий, жертвами которых
становятся премьер-министр и архиепископы, кажется, что будущее всаёт перед
глазами Бильбао как большая золотая гора. Город окутывался все более густым
туманом страстей, и несмотря на то, что у него не было ни эффектности
модернистской Барселоны, ни соблазнительного очарования Сан-Себастьяна,
движение энтузиазма и активной энергии умножало голоса на страницах вымысла,
памяти и легенды.
Хулиан Сугасагоитиа был писателем, который принес в
мир реалистического воображения описание Бильбао, разбогатевшего во время
первой мировой войны, непритязательного города периода экономического бума и
неистовой всеобщей забастовки 1917
г. В эпоху, когда не воспринималось ничего, кроме корабельных
грузов и фрахтов, страховки и маклерства, прибылей и убытков, балансов и
товарных позиций, социалистический политик и романист из Бильбао, один из наших
великих и забытых журналистов показал суть и значение гуманизма. Этот гневный
жест, выражавший ощущение непоправимого несчастья и будущей темной и грустной судьбы,
был направлен на то, чтобы сделать жизнь в городе более справедливой, без
ужасных экономических, культурных и общественных контрастов, которыми он блистал
под сенью его фабричных труб.
Совсем по-другому звучит голос Рамона де Бастерра, перипатетика
из Аренала, дипломата и поэта, почитаемого в Бильбао, который был недалёк от
того, чтобы думать, - как пишет Хосе Карлос Маинер, - что Бильбао был центром
вселенной, и что он и его друзья по кафе Лион д’Ор были Вергилием и Титом Ливием
империи рудных вагонеток, заводских труб и кораблей.
Мы не должны забывать также преходящую тень того, кто
позже, уже в тридцатые годы, был одним из писателей Фаланги, это - Рафаэль
Санчес Масас, рассказчик Бильбао, который не похож на кого-либо другого, ни раньше,
ни позже него, от Унамуно до Зунзунегуи, Блас де Отеро, Джона Жуаристи или
Рамиро Пинильи.
Железо в небе
О Санчесе Масасе, подчеркивал Андрес Трапьельо, можно
говорить «как об истинном основателе Бильбао» в такой же степени, как о
Кункиеро и Мондоньедо, Риско и Оренсе, Пиментеле и Луго, о самом Унамуно и
Саламанке, Пла и Ампурдане или Асорине и Моноваре».
М. Пруст в своё время воодушевился тайным языком
салонов. Санчес Масас, больной ностальгией и хандрой, был привлечен городом,
который умер вместе с его липой, рухнувшей рядом с домом дель Енсанче, городом
старых дворцов, романтизма и опорой на промышленность конца XIX века, который
уже зажегся с печами фабрики Святой Анны де Боулета (1848 г.) и Нуестра Сеньора
дель Кармен (1855 г.)
и Баракальдо. Лучшее из утонченной и эрудированной прозы Санчеса Масаса
разливается во многих его хрониках, статьях и воспоминаниях о Бильбао, где пульсирует
сама история, и прежде всего, внутренняя история, которая переносит нас из
Бильбао внешнего в Бильбао внутренний, в город его души:
Сеньора, которая в 1857 году была девочкой в этом доме,
поставила на
три окна старого дома луковицы гиацинтов и тюльпанов.
Эти цветы в
воде, мясистые и ароматные, стоят в цветочных вазах из
синего стекла,
раскрашенного и покрытого эмалью.
Все забвение, которое чувствует Бильбао в своих прошедших
и
мертвых вещах, кажется, собирает этот небольшой зал. Когда она
заходит сюда, то погружается в тень прошлого. Она
отражается в
одном в овальных зеркал на консолях, которые поддерживают
сфинксы, и кажется, будто она смотрит на картины Эскивэля
или
Федерико Мадрасо.
Для Санчеса Масаса город Нервиона всегда был городом
памяти, открытой, чтобы мечтать, наблюдать, думать, бродить:
Примерно около одного ста лет назад, город проснулся в
романтизме, который его так и не оставил. Я вспомнил об этом одной ночью, гуляя
с жителем Бильбао по прямым, одиноким, освещенным и влажным улицам, которые отсвечивали
как рыбьи спины.
Санчес Масас родился в Мадриде, но прожил в Бильбао всю
жизнь: детство и отрочество, здесь закончил в 1916 г. курс права и здесь
же занялся журналистикой в органе местного национализма «Народ Басков», имея
репутацию интеллектуала-мечтателя. Бильбао уже тогда был огромным заводом с его
трубами, пожирающими небо, его рудными баржами и рекой, вьющейся между
фабриками и облаками дыма до кантабрийского моря. Со своих последних улиц баскская
столица наблюдала деревенскую жизнь пригородов, смешанную с промышленной, горной
и корабельной жизнью. Все кажется перемешанным. Поезда прибывают в сердце
города и останавливаются в шаге от самых центральных кофе. Торговые корабли бросают
якорь у подножия терасс и балконов домов и почти тени деревьев на бульварах.
Взглянув на места для погрузки и разгрузки, судоверфи, печи, помосты, подъемные
краны и поезда, обязательно увидишь самые спокойные и старинные места. Все вращается
вокруг реки, которая под мостом Аренала находит место для своих самых широких и
бурных разливов или для самых спокойных и тонких размышлений, «между речными туманами,
под мерцающими звездами, приходит полночь, когда каботажные суда пристают на
тихий отдых от своих приключений».
Если говорить о современном Бильбао, то Рамиро де
Маесту полагал, что его можно представить несколькими выдающимися людьми –
такими, как Виктор Чаварри, великий патриарх баскской индустриализации;
Мартинес де лас Ривас, уникальный испанец, который имел специальный вагон-салон
для путешествий в Мадрид, Эчебирриета, Ибарра, Уркихо... «Вы не заметили -
восклицал Маэста – что, как только кто-то начинает говорить о Бильбао, то
говорит о его мужчинах?» И то же отражается в
комментарии Моурлане де Мичелены к портрету, который Игнасио де Сулоага
дает сэру Рамон де ла Сота в 1918
г., посвящённого в рыцари его величества короля Великобритании
за службу в британском флоте во время первой мировой войны, когда все остальные
соискатели упорствовали в своей нейтральности. Переделывая фразу, которую
Эухене Фроментин сделал на картине Рубенса: «Это не бургомистр Бремена; это
Бремен», Мурлан пишет: «Этот бургомистр - из Бильбао? Это Бильбао».
Рост Бильбао, начавшийся в конце XIX века, был похож
на подъём Барселоны того же периода. С древности располагающаяся между кривой
Нервиона и холмом Бегонья, столица новой Испании, как ее называл Рамиро де
Маесту, в четыре раза увеличила свою площадь за несколько лет, считая отправной
точкой развития район Абандо, и на другой берег реки. В 1917 г. судоходство
приобрело гораздо большие масштабы, благодаря новым каналам, связанным с
Нервионом, и путешественник, проезжающий вдоль берега до устья реки, может
воскликнуть вслед за Салаверриа: «Я изумлялся панораме нового порта, Сантурсе, Португалете
с его Висячим мостом и Аренами. А в другую сторону – Альгорте».
Социальные различия теперь более заметны, чем в прежние
времена. Средний класс покидает старые кварталы, которые заселяются
пролетариатом и застраиваются магазинами, барами и домами терпимости.
Металлургические бароны и другие экономические триумфаторы строят себе
великолепные дома в новом районе, начиная с 1910 г., они удаляются от
центра Бильбао, находя в муниципалитете Гетчо подходящее место для образа жизни
в соответствии со своим экономическим положением и английскими модами, которые
доминируют в высшем обществе. Старое пространство на прямом берегу реки
преобразовывается теперь в место жительства местной олигархии, приверженной строго
эндогамной брачной политике. Это была первая империя Негури, и первая линия
дворцов и особняков напротив моря.
На краю этого блеска, с его высокомерием и агрессивностью,
пульсировал другой Бильбао, город нагромождения фабрик и жалких жилищ, город
бронхита, пневмонии и туберкулез, болезней, наиболее распространённых среди
шахтеров. Это был Бильбао трудового мира, полного напряжения и ненависти, где
появились первые зародыши социалистизма в Испании, лидерами которых были Пабло
Иглесиас и Факундо Пересагуа и которые объединяли почти всех наименее
квалифицированных рабочих кастильской, леонской и галисийской иммиграции,
пушечное мясо горной и металлургической промышленности, ставшие благодатной
почвой для развития революционного экстремизма.
Революционные забастовки, конфликты и локауты. Состояние
войны. «Каждые четыре месяца, - пишет Салаверриа в 1906 г. по поводу забастовки
с требованием сокращения рабочего дня до девяти часов - в этом городе происходит
конфликт, и, в результате, Бильбао превратился в пылающий костёр страстей».
Вслед за пролетарским протестом поднимается фигура
писателя социалиста Томаса Меабе, близкого и далекого, бродяги и смельчака, изображённого
художником Альберто Арруе в образе тонкой меланхолии. И конечно, в
самодовольного эпикурейца Индалесио Прието, настоящий сына реки, железа, свинца
и печати и пламени фабрик. И если, кроме доктора Ареилса и Мигеля де Унамуно,
Бильбао конца XIX и начала XX века и дал какую-то фигуру, представлявшую бы самым
блестящим и законченным способом либеральную сущность, то им был этот журналист
и политичик «социалист в качестве либерала». В противоположность Сабино Арана Гоири,
юному буржуа, чей отец, судовладелец и кораблестроитель, потерял целое сотояние
в гражданской войне на стороне Карла VII; просвещенный и фанатичный юноша,
который создал новый политический фундаментализм Страны Басков, обобщенной
девизом «Бог и старый закон».
Испанский
лабиринт
Бильбао, помимо растущего города, крупного торгового,
морского и фабричного центра, был, в течение всей первой трети XX века,
миниатюрным отражением страстей и мечтаний всей Испании времён Альфонса XIII.
Журнал «Гермес» (1917-1922 гг.), который сгруппировал в качестве своих сотрудников
большую часть национальной интеллектуальной элиты, следующей за поколением 98,
от Эугени д'Орса до Ортеги и Гассета и где рассуждали о Tagore и Эсре Паунд за
несколько лет до того, как появился «Журнал Запада», эта кристаллизация порыва
города. Ещё одним символом кульминации культурной активности этого город с
давними либеральными традициями в течение золотых лет экономического процветания
стала большая Международная выставка живописи и скульптуры, проведённая в 1919 г., и торжественное
открытие блестящего Музея Современного искусства в 1924 г., под руководством
художника Аурелио Артеты. Журнал «Гермес»
также был инициативой, очень близкой к мифу культурности интеллектуалов Барселоны
девятисотых годов, чья программа была изложена в «Когда уляжется» Эугени д'Орс:
Итак, пишет редактор «Гермеса», баскский националист
Иисус де
Сарриа – нам, вскормленным в недрах города, который располагается
между железом и морем, и растёт, благодаря железу и
морю, нам,
«Гермесу», предлагается прославленная миссия... «Гермес»
должен
нести в мир голос Бильбао.
Может быть не в мир, но, покрайней мере, в Испанию,
политическая ситуация в которой очень тяжёлая - трагедия Аннуал, диктатура Примо
де Риверы, правительство Беренгуэра, Республика - страстно переживалась и обсуждалась
на знаменитой вечеринке Лион д’Ор, проведенной Педро Эгильором, одним из представителей
разносторонней, непафосной и широкой культуры, которые проходят по миру и
оставляют за собой множество учеников и последователей, не создав или не написав
и не напечатав ни одной существенной работы.
Воспоминания Хосе Марии де Ареильса, политика и
писателя из Бильбао, который в тридцатые годы принимал участие в правом
монархическом движении, и чей стиль уже при режиме Франко принимает легкость и
элегантность Шатобриана, открывают нам секретную дверь, которая приводит в это
кафе belle epoque на Гран Виа, с многочисленными зеркалами, креслами, обитыми
красным плюшем, и длинными мраморными столами, приставленными к стене:
Место для диспутов, - говорит Ареилса, - было
расположено по правую
сторону от входа и вечерами там собиралось от двадцати
до двадцати
пяти собеседников... Вместе с Доном Педро Эгильором, сидящим
в
углу Лион д’Ор, говорили о национальной и иностранной
литературе,
об искусстве, философии, об истории и религии, и выбиралась
для
обсуждения политическая тема.
Помощники периодически менялись. Так, среди прочих,
были Рамон де Бастерра и Хуан де ла Крус, редактор «Народа Басков» Рафаэль
Санчес Масас, Моурлан де Мичелена и критик искусства Хуан дель Энсина. Все они
были сотрудниками журнала «Гермес», чей редактор Иисус де Сарриа тоже часто
посещал эти собрания. И спорадически, по приезде в Бильбао, обязательно
появлялись Унамуно, Маэсту, Бароха, Ортега и Гассет, Салаверриа, д’Орс, Сулоага,
Перес де Алайа...
Во время представления журнала «Гермес» в Мадриде в 1917 г., в своём тосте на банкете
в гостинице Палас Ортега и Гассет сказал:
Часто, прогуливаясь по Ареналу, я спрашивал себя: как
возможно,
чтобы у этих жителей Бильбао, который в экономической жизни
полуострова представляют Бильбао, не было достаточной
гордости для
того, чтобы их город добился такого же значения в
испанской политике
и культуре? Почему не стремиться к Испании, которая
была бы самой
широкой гармонией, где нашли бы плодотворный резонанс
все
полуостровные мелодии, а в нём своё эхо, взволнованное
бесчисленными сердцами? Журнал «Гермес», сеньор
Саррида, мне
кажется началом этого нового местного сознания
Бильбао, которое я
обычно представлял, гуляя по Ареналу.
Такая проекция Бильбао на Мадрид и, в большей степени,
обратно, как просил Ортега и Гассет, была результатом развития промышленной и
финансовой столицы басков, а капитал Бильбао переделывал, иногда буквально,
административное устройство Испании Адольфа XIII. Это очевидно, если вспомниить об инициаторах,
архитекторах, строителях и инженерах городского Метро, или об банковском Сити
на улице Алькала и о новой артерии города Гран Виа, открытой в 1910 г. Символом этого может
быть настенная живопись, которую в 1923 г. выполнил Аурелио Артета для нового
здания банка Бильбао в Мадриде, волнующая эпическая поэма мира труда басков,
решенная с тонкой простотой и присущим классицизму равновесием. Набережные и откосы
реки в Бильбао, скопление металла, каменотесы и каретники, трубы и носы
кораблей входят в Мадрид с фрески Артеты, которого Бастерра назвал «баскским
Перузино». Также мы не должны забывать фигуру промышленника Николаса Марии де
Ургоити, который в 1917 г.,
под влиянием Ортеги и Гассета финансировал «Солнце». Газета, которая под
редакцией Феликса Лоренсо сразу стала руководящим органом политической и
культурной жизни страны и, конечно, персональной платформой самого Ортеги и его
идей.
Для молодого поколения Бильбао Мадрид представлял
собой, с другой стороны, верхнюю ступеньку, одновременно доступную и
неизбежную, если кто-то хотел достичь известности в мире литературы. Баски поколения
98 атаковали баррикады журналистской власти, и в след за ними в Мадрид прибыли Санчес
Масас и Моурлан де Мичелена, Хосе Антонио Примо де Ривера, поэте Рамон де
Бастерра, поклонник Уолта Уитмена, Верхерена, Ортеги и Гассета, Эухени д'Орса и
социалистов Приете, уроженца Овьедо из Бильбао, и Хулиан Сугасагоитиа, который
оставил нам один из самых волнующих и честных рассказов из литературной истории
гражданской войны 1936 г.,
« Война и превратности испанцев».
К тому времени, как пишет Рамон де Бастерра в 1920 г., и подчёркивает
через одиннадцать лет Хосеп Пла, столица Испании - уже истинно современный
город, который во всём может соперничать с иностранными столицами. Лучший пример
этого даёт район Кастельяна, который вырост в северной части города
одновременно с преобразованием Гран Виа в большое шоссе с широкими тротуарами,
с коммерческими и финансовыми зданиями, как образец новой облика столицы. Сформировался
стиль Альфонса XIII, торжественный и
монументальный, близкий к классицизму, который совмещается с французской
архитектурой зданий гостиниц Риц, Палас или Испанского Американского банка и
позже, в республиканские годы, с современными функциональными творениями Рафаэля
Бергамина, Фернанду Гарсия Меркадаля, Луиса Лакаса или Мануэля Санчес Аркаса, которые
были архитектурным эквивалентом поэтического поколения 27 г.
Как Барселона и Бильбао, урбанистическое расширение
Мадрида отражает возрастающую социальную поляризацию. Обеспеченная буржуазия
строит свои дома на севере города, оставляя юг для рабочих кварталов, которые
демонстрируют зарождающееся промышленное призвание столицы Испании. Химическая
и механическая промышленность обосновываются вокруг Мадрида, прежде всего в
секторе Аргансуэла, а позже здесь появляются обрабатывающие и строительные
предприятия. Пятьсот сорок тысяч жителей начала XX века удваиваются к тридцатым
годам, но Мадрид уже раcполагает электрическими трамваями и быстрым способом транспортировки
пассажиров – лёгкой подземной дорогой, которая превратится в Метро, открытое в 1919 г.
В Мадриде Серебряного века сосуществуют три блестящих
поколения: ветераны 98 г.,
проевропейская группа 14 г.
и авангардисты 27 г.
Сегодня, с кирпичных лестниц Студенческого общежития или Университетского городка,
путешественник может представить открытые перспективы того города, который
более восьмидесяти лет назад объединил Валье-Инклана, Хуана Рамон Хименеса,
Ортегу и Гассета, Переса де Айала... с Лоркой, Дали или Бунюэлем.
Но здесь наш путешественник встретит тени не только
литераторов и художников. Здесь есть химики, неврологи, кардиологи, педагоги и
эрудиты, такие как врач Грегорио Мараньон, и другие, кто посвятил себя скромной
работе в своей области, в которой терпение исследования и счастье каждой
минимальной находки соответствовало призванию улучшения страны в направлении просвещения,
рациональности и справедливости.
Искусства и литература, наука и реформа, все это тот
же сон, который мы можем разглядеть в корреспонденции поэта Рамона де Бастерра,
который провёл год в Студенческом общежитии и участвовал в основании Лиги политического
образования перед тем, как надеть дипломатическую форму и и отправиться в Рим, скучая
по своему старинному родовому дому в Пленсии:
Однажды ночью мы собрались в комнате больного Хуана
Рамона
(Хименеса), это были д’Орс, Онис, Ортега и еще двое или трое ребят,
включая меня. Кому-то случилось достать с книжной
полки книгу
Нуньеса де Арсе «Крики битвы». Все мы были полны идеалами
и
возвышенными представлениями, но когда мы услышали
этот
напыщенный голос, который обращается в полном
бессознании к отцу
эволюционной биологии, к Дарвину, от имени такой
буржуазной, такой
непонятливой личности как бедняк дон Гаспар, мы попадали
от смеха.
Нет критики более разрушительной, чем эти взрывы
смеха. Если бы ты
видел, как д’Орс и Ортега, Онис и Хуан Рамон корчились
от смеха. Это
был смех иностранцев.
И можно сказать, что, в некотором смысле, они ими и
были. Потому что для эссеистов 1914
г. контекст уже не был провинцией, считаемой последним
редутом реакции, а Европа оплотом прогресса и либерального духа. «Испания была
проблемой, - сказал Ортега и Гассет в Бильбао в 1910 г., - и Европа, а
именно, «наука и университет» решением».
Национальный
разум
.
Если писатели поколения 98 рассматривали интеллектуала
как пророка и вождя нации, то поколение 1914 г. отводили ему педагогическую и
воспитательную миссию в народе. Несмотря на критический пессимизм Унамуно и
Барохи, Ортега рассчитывал на возрожденческий потенциал культуры и её
политическую функцию на службе гражданского общества. Новые мечтатели установили
идеал современной и толерантной страны, свободной от коррупции власти, с современным
гражданским законодательством и передовым образованием. Все они собрались
вокруг Лиги политического образования и политического и культурного
еженедельника «Испания», который появился в 1915 г. под руководством
самого Ортеги и Гассета. Многие состояли в Реформистской партии, которую
Мелкиадес Альварес организовал в 1912
г. на исторических республиканских принципах с целью обновления
страны на пути демократизации, причём только отчасти экономической.
Один из этих интеллектуалов, некоторое время
состоявший вРеформистской партии, был Мануэль Асанья, «созидательный разум»
которого в республиканские годы составлял вместе с "историческим
разумом" Ортеги грандиозный инструмент национального катарсиса. Прошлое,
говорил Асанья, нужно забыть, чтобы поднять страну, в которой рациональное заменило
бы традиционное. Интеллектуал не должен быть пророком, как думал Унамуно, ни
простым советником, как считал Ортега, но он должен был ощущать народный дух и занимать
активную политическую позицию. Лучший писатель, чем политический и убедительный
оратор, Асанья верил, что государство, построенное по французскому образцу, должно
с корнем вырвать из молодого поколения всё то плохое, что заложено католическим
мышлением.
Другой член поколения 1914 г., Рамон Перес Айала
завершил критику религиозного образования, с точки зрения бывшего ученика
иезуитов, обвиняя страну в неспособности совместного проживания и отсутствии
гражданского духа.
Щеголь и англофил, Айала был сентиментальным
романистом поколения 14 г.
Рамон Дж. Сендер, начавший свою литературную деятельность в 1930 г. с тяжёлого критического
романа «Магнит» , посвящённого испанской беде Аннуала, воплощал собою
социальную ответственность и прогрессивный компромисс следующего поколения, которое
вышло в свет во время диктатуры Примо Риберы, посреди мясорубок двух мировых
войн, и которое в республиканские годы читало «Семь красных воскресений» -
объективный и сильный рассказ об анархистском восстании.
Но решительный разрыв с пуризмом и с пессимизмом поколения
98, так сильно желаемый Бастеррой, писавшим свою поэму «Вируло» в уединении в
Пленсии, был, прежде всего, заслугой Рамона Гомес Серна. Огромный, толстый, как
видно на картине Гутьерреса Соланы «Вечер в кафе Помбо», Рамон предположил
появление эстетического авангарда в Испании и уничтожение буржуазных форм XIX
века.
Шумная современность Рамона Гомес Серны, определенная
ее собственным автором как «смешные метафоры» или «попытки определить
неопределимое», - та же самая, что населяет молчаливую музыку парижского сюрреалиста
Жоана Миро или изобилует в работе двух мастеров, которые тяготеют к орбите Арто
и Бретона: Бунюэля, абсолютно ослепленного занятием, которым является кино,
способное освещать эмоции, показывать будущее, прошлое и смерть, и Дали,
единственного гражданина вселенной, населенной экстравагантностью.
В ужасном разрезанном глазе «Андалузского пса» эти два
испанских художника вышли за пределы дороги, не исследованной до конца, оперируя
необъяснимостью снов и складным ножом, чтобы вырезать глаз рационального, и
отрицая фрейдистские интерпретации. Прав был Эухенио Монтес, когда писал о
фильме «Андалузский пёс», что Бунюэль и Дали обосновались в месте, которое не
имело ничего общего с красивым, приятным или французским: «Не ищите розы
Франции. Испания это не сад, и испанец не садовник. Испания - планета, а розы
пустыни - дохлые ослы». И сегодня прав поэт Антонио Мартинес Саррион, когда он
утверждает, что Дали и Бунюэль вносят ужасный испанский свет, его поэтическую
твердость, как ведьмы в полдень, в сюрреалистическое движение.
|