Оба они, Дали и Бунюэль, неизлечимые мечтатели Студенческого
общежития, принадлежат уже этому новому поколению, которое Бароха на
конференции 1926 г.
назвал неидеологизированным, элегантным и не богемным, которое говорит на
разных языках и среди которого уже есть женщины, которое выбирает кино и автомобили,
придавая им характер спорта и механики, и с глубокой и достойной жизненной
позицией, но при этом энергичной и оптимистичной. Поколение 27, самое игривое
поколение, может быть характеризовано
анекдотом, рассказанным Федерико Гарсия Лоркой в тридцатые годы:
Однажды Дали и я остались без денег. В обычный день,
такой же как
другие. Мы сделали в нашей комнате в общежитии
пустыню. С
шалашом и чудесным ангелом. Мы открываем окно и просим
помощи у
людей, как потерявшиеся в пустыне.
Поколение 98
г. воевало за то, чтобы быть европейцами; поколение 14 г. гордилось этим; поколение
27 г., не
провозглашая европеизма, родилось уже естественно европейским. Поэтическое
поколение 27 г.
безмолвно: молодыми они пережили прибой бедствия 1898 г., и их революция была
революцией в перчатках. Магические имена и места связаны со Студентческим
общежитием; с «Журналом Запада» и самим Ортегой и Гассетом; с «Литературной газетой»,
основанной в Мадриде в начале 1927
г. несгораемым Хименесем Кабальеро и открытой всем
национальным или международным течениям времени; и конечно, с авторитетом Хуана
Рамон Хименеса, поэта, который мечтал о жизни в башне из слоновой кости памяти.
Происхождение поколения 27 кроется также в непредвзятом
чтении Луиса де Гонгоры, мифа, которому все оказали должное уважение, как символу
поэтической чистоты; в восстановлении метрики (восьми- и одиннадцатисложной...)
и строф (сонета в его ортодоксальной форме, музыкальной поэзии, романсов...),
которые модернизм обратил в бегство; и в специальной культуре метафоры, первой пункте
теоретических положений о единстве целого и части Гарсии Лорки конференции «Поэтический
образ в поэзии дона Луиса де Гонгоры», где житель Гранады изумлялся
способностью «отца современной лирики» создавать и использовать самые
разнообразные образы – часов, южного ветра, пещеры… Собрание в Атенее Севильи
для чествования кордовского поэта испанского Золотого века вывело на поверхность
самые заметные лица из тех, кого Жерардо Диего в период между 1932 и 1934 годами
включил в антологию поэзии. Эти имена дышат тем светом, который излучает
поэтическое напряжение всей культуры Серебряного века: Федерико Гарсия Лорка,
Рафаэль Альберти, Хорхе Гильен, Данасо Алонсо, сам Херардо Диего, Висенте
Алеиксандре, Педро Салинас, Мануэль Альтолагирре, Эмилио Прадос, Луис Сернуда,
Хосе Морено Вилья, Хуан Ларрея...
Названия создают свою собственную тиранию: они
исключают, преувеличивают, навязывают. Но поколение 27 не могло ограничиться
только поэзией. Под мощным слоем потической плеяды существовала и проза 27: это
романистка Роса Чакэль и парадоксальный, культурный и своевольный автор эссе
испытаний Хосе Бергамин. Были авторы литературных статей и среди писателей-фалангистов:
Эухенио Монтес, Санчес Масас, Афустин де Фокса, Гонсалес Руано, Дионис
Ридруехо, Моурлане де Мичелена.
Дамасо Алонсо, размышляя о периоде 1920-1936 годов,
радовался тому, что ему довелось жить в это «золотое время испанской литературы».
Ни больше, ни меньше. Но культурный подъём того периода не ограничивался только
литературой. Искусство тоже переживало взрывчатый момент, страстно желающий
впитываться с новыми внешними дорогами. Особняком от всех, от Парижа Пикассо,
Хуана Гриса, Марии Бланчард или Миро, от кубистского Мадрида андалузца Даниэля
Васкес Диаса или сюрреалиста с острова Тенерифе Оскара Домингеса, стоит фигура эксцентрика
Гутьерреса Соланы. И близкие к поэтической группе 27, пластические художники,
которые участвовали в деятельности популярного передвижного театра Федерико
Гарсия Лорки «Балаган»: Мануэль Анхелес Ортис, Хосе Кабальеро, Анхель Феррант,
Рамон Гайа, Маруха Мальо, Хуан Антонио Моралес, Бенджамин Паленсиа, Альфонсо
Понсе де Леон, Мигель Прьето или аргентинка Нора Борхес.
Также нельзя забывать о музыке, у которой был последователь
Мануэля де Фальи, давшего в 1925 в Париже премьеру «Любви-волшебницы», -
Эрнесто Альффтер, главе того, что кто-то назвал музыкальным поколением 27:
кроме автора «Симфониетты» в него входили Родольфо Альфтер, Сальвадор
Бакариссе, Густаво Питталуга, Роса Гарсия Аскот, Фернанду Ремача, Хулиан
Баутиста, Хуан Хосе Мантекон, Роберто Херард, Эдуардо Тольдра, Ламоте де
Григнон и Мануэль Бланкафорт.
Испанская культура жила тогда полнокровной жизнью, которой
не наслаждалась с XVII века, это был период блеска, второй золотой век,
неповторимый и прекращённый гражданской войной. Также и тот Бильбао belle
epoque, о котором рано ушедший из жизни Рамон де Бастерра мечтал как об Афинах
севера, оказался разоренным сражениями гражданской войны 1936 г., и сохранил значение
только экономического центра, что обобщенно может быть выражено в поэтическом
слове Бласа де Отеро: «Мой безжалостный и блаженный город». Потому что тот
Бильбао, который аплодировал выступлениям Унамуно и вёл дискуссии о
политическом и литературном моменте за столами Лион д’Ор исчез вместе с
бомбардировками гражданского населения, воздушными сражениями над городом,
кораблями-тюрьмами на реке и в заливе Абра, нападением на тюрм Ларринаги, дом
Галера, Ангелов-хранителей и Кармело, сражениями на горе Арчанда, и прежде
всего, когда авангард армии генерала Мола прибыл в Аренал с его когортой следователей.
Всё записано. Твое имя уже готово,
дрожит на бумаге. И кто-то говорит:
Абель, Абель, Абель ... или я, или ты, или он.
Блас де Отеро
Как сказал Хосе Карлос Маинер, конец этой истории аналогичен
концу истории Барселоны Хосепа Пла: если бы молодежь и другие члены Лиги не ускорили
бы франкистскую победу, то большинство гостей Педро Эгильора, убитого военными в
январе 1937 г., были бы министрами,
послами и советниками диктатора: Рафаэль Санчес Масас, Мануэль Аснар, Хосе
Феликс де Лекерика, Хосе Мария де Ареильса.
Для Бильбао, который никогда не был карлистским, и
даже не говорил по-баскски, который со его основания доном Диего Лопес де Аро
посвятил свою жизнь торговле с Фландрией и Кастилией и сражениям с соседями, и
который сопротивилялся карлистской осаде XIX века и потом стал промышленным,
корабельным, немного британским и очень иезуитским городом, 1937 год
символизирует конец его истории и начало ностальгии о чём-то неповторимом. О
чём-то, что не игнорировал даже сам Санчес Масас, когда напечатал в 1951 г. «Новую жизнь Педрито
де Андиа», роман, написанный далеко от Бильбао, в Эстремадуре, любезное и
ностальгическое воспоминание о belle epoque Негури, о мире, который пал из-за
того, что не поддержал националкатолицизм.
Это как сон: тот Бильбао Унамуно, свободный больше,
чем Мадрид, сейчас как греческая монета, на дне реки, город, который уже попал
в книгу воображаемых существ, придуманных Борхесом, или в магическую
картографию невидимых городов Итало Кальвино. Серые вечера, которые сказал бы Блас
де Отеро, которые атаковали город его детства, «потому что на самом деле ты не
был достоин моего слова» что любил его и который переживал его упадок. «Эта
свирепая земля», как написал Жон Хуаристи, «плодородная священниками», а также
в волками в капюшонах и посиертными криками убитых, управляемая сегодня
баскским национализмом, который взялся за то, чтобы выветрить последние остатки
традиции, невосполнимо утерянной после за гражданской войны 1936 г. и вступления
франкистских войск в 1937 г.
|